Изоляция страны, уход крупного бизнеса и девальвация рубля сильно ударили по российским благотворительным организациям. Подорожали лекарства и медицинское оборудование; денег, собранных на лечение подопечных, теперь не хватает; регулярные платежи доноров не проходят из-за того, что люди массово сняли наличные со счетов. «Холод» поговорил с Софьей Жуковой, директором фонда «Нужна помощь», который поддерживает работу более трехсот благотворительных организаций в России, о том, чем грозит сектору нынешняя ситуация в стране.
— С какими проблемами после введения санкций и начала военных действий столкнулся сам фонд «Нужна помощь»?
— Мы видим панику в некоммерческом секторе: организации не понимают, какие принимать решения. Это влияет и на нашу работу: наша задача — делать некоммерческие организации устойчивыми, но ни о какой устойчивости в такое время говорить невозможно. Мы создавали для НКО образовательные программы, выпускали для них книги, чтобы помогать им решать проблемы, но, конечно, не были готовы к тому, что некоммерческий сектор будет ожидать именно та проблема, которая встала перед ним сейчас.
Есть и проблемы, которые касаются непосредственно нас. Мы видим, что много пожертвований от людей до нас не доходит: регулярные платежи не списываются с карт, потому что на картах нет денег. Процент таких не дошедших до нас платежей сейчас в три раза выше, чем в среднестатистический день.
Вторая проблема — с нашими донорами, у которых российское гражданство, но которые живут за рубежом и пользуются иностранными картами. Они пишут, что их пожертвования тоже не проходят, — значит, они больше не смогут быть нашими донорами. Таких жертвователей не очень много, но все же их потеря станет существенным уроном для нас.
В-третьих, нас отключили от международных сервисов приема пожертвований, сертифицированных в России, таких как Benevity. Это сервис, который помогал сотрудникам крупных компаний — например, Google или Xerox — жертвовать деньги на благотворительность. Компании были подключены к корпоративной программе благотворительности и могли выбрать НКО по всему миру, чтобы перечислять собственные пожертвования, а их компании могли удваивать платежи сотрудников в пользу разных благотворительных организаций. Несколько дней назад всем некоммерческим организациям в России пришло сообщение о том, что Benevity приостанавливает свою работу. Они написали: «Мы понимаем, что эти меры повлияют на вашу организацию, особенно в эти непростые времена. Мы продолжим пристально следить за ситуацией». Это связано и с тем, что компании-жертвователи ушли из России, и с тем, что у нас обвалились валютные переводы. Этим сервисом пользовалось много организаций, и больше мы такую поддержку не получим.
— А для тех некоммерческих организаций, с которыми «Нужна помощь» работает, что в нынешней ситуации оказалось самым страшным?
— Наверное, самое страшное — то, что они не понимают, как работать дальше. В начале недели я говорила с представителями компании, которая поставляет в Россию кислородные концентраторы. Они рассказали, что вынуждены поднять цены на 30–40% и что у них заморожены поставки из Италии, Германии и США. Соответственно, мы понимаем, что нам как инфраструктурной организации придется помогать адресным организациям — тем, которые непосредственно работают с благополучателями, — искать дополнительные ресурсы. Потому что все дорожает, а останавливать помощь нельзя.
Самое неприятное из произошедшего за последнее время — это напоминание властей о том, что из-за «специальной операции по защите ДНР и ЛНР» они будут преследовать по статье о госизмене тех, кто помогает иностранному государству, которое угрожает России (Генпрокуратура пригрозила делами о госизмене за «оказание финансовой, материально-технической, консультационной или иной помощи» иностранному государству или организации, их представителям «в деятельности против безопасности РФ». — Прим. «Холода»). Потому что вне зависимости от начала спецоперации у нас было огромное количество НКО, которые помогали в том числе гражданам Украины — например, тем, кто приезжал в Россию на лечение или на учебу, кто по каким-либо обстоятельствам оказывался на территории России и нуждался в помощи. Понятное дело, что закрывать такие программы, переставать поддерживать людей по причине их гражданства, конечно же, некоммерческие организации не будут. Это противоречит всем гуманистическим ценностям, которых придерживается некоммерческий сектор в России.
Это вызывает бурю эмоций — и злость, и отчаяние, — когда ты не понимаешь, как дальше действовать. Страшно, что сегодняшняя ситуация отбрасывает нас на десять лет назад в развитии сектора. Потому что, конечно же, мы видим еще одну проблему: в России регулярные пожертвования некоммерческим организациям оказывают всего 3% населения, а среди интернет-пользователей таких людей — 17%. Если сопоставить эту статистику с числом тех, кто поддерживает признание независимости ЛНР и ДНР, то их как раз среди россиян 73%. Этих людей сложнее будет убедить помогать благотворительным НКО. Разобщение народа перечеркивает всю нашу работу, направленную на то, чтобы привлечь в благотворительность как можно больше людей.
— Какие именно программы, в рамках которых помощь получали в том числе граждане Украины, оказались сейчас под угрозой?
— Многие организации оплачивали лечение гражданам Украины, если они из-за отсутствия российского гражданства не могли получить это лечение на территории нашей страны. Например, в первые дни спецоперации мы столкнулись с ситуацией, когда даже беженцам из ЛНР и ДНР, приезжающим в Россию, нужно было продолжать химиотерапию. А они до того, как получат статус беженца и полис ОМС, продолжать химиотерапию не могут.
— Получается, несмотря на то что Россия активно принимает беженцев из ДНР и ЛНР, некоммерческие организации помогать им не могут — или могут, но под риском преследования?
— Помогать могут и будут, но да — [рискуя попасть под преследование]. Мы с коллегами из некоммерческого сектора задавались этими вопросами — жители ЛНР и ДНР, раз Россия их независимость признала, считаются гражданами Украины? Считается помощь такому человеку помощью гражданину Украины или нет? Ответа нет, разъяснений никто нам не предоставил. Конечно, мы предполагаем, что никто преследовать за помощь беженцам нас не будет. Но делить людей тем не менее не хочется: есть граждане Украины, которые приезжают сюда не из ЛНР и ДНР, и они все равно нуждаются в помощи. Отказывать им в этой помощи по причине гражданства негуманно. Это может противоречить положениям благотворительных программ и уставам благотворительных организаций, которые эту помощь оказывают.
— Есть иностранные компании, которые работали в России и целиком финансировали благотворительные программы. Вы уже столкнулись с тем, что из-за ухода этих компаний какие-то программы закрылись?
— Некоторые компании — даже те, которые уходят из России, — свои обязательства перед некоммерческим сектором продолжают выполнять. Но, честно сказать, весь бизнес, который занимался поддержкой благотворительных организаций, сейчас тоже находится в непонятной ситуации, и мы предполагаем, что решение, принятое сегодня, может измениться завтра, и здесь никто не волен что-либо изменить. Пока что я не могу посчитать объем потерь, нам предстоит понять, сколько мы потеряли ресурсов в связи со «спецоперацией».
Фонд «Нужна помощь» собрал данные более двухсот российских НКО о том, с какими проблемами они столкнулись. Для тех организаций, которые помогают людям с лечением, самой важной оказалась проблема подорожания лекарств и оборудования. Например, один из благотворительных фондов собрал пожертвования, чтобы на целый год обеспечить лекарствами ребенка с тяжелым заболеванием, — но теперь там понимают, что собранных денег хватит максимум на 3-4 месяца. Есть проблемы и с тем, чтобы привезти медицинское оборудование в Россию — например, коляски для людей со спинально-мышечной атрофией: отправить их самолетом в те регионы, где закрыты аэропорты, невозможно.
Ударил по НКО и уход из России зарубежного бизнеса, который финансировал благотворительность в прошлом. Хотя некоторые компании не отказываются от своих обязательств, часть из них не могут подтвердить, что продолжат пожертвования, — уже есть НКО, которые планируют из-за этого в ближайшее время сократить штат или отправить некоторых сотрудников в неоплачиваемый отпуск. Из-за блокировки соцсетей НКО теперь не понимают, как общаться с аудиторией и привлекать новые пожертвования. А отток пожертвований — и частных, и коммерческих — тоже заметили многие из них.
При этом нагрузка на многие НКО — особенно те, что помогают малоимущим, — сильно возросла. У фондов, которые поддерживают женщин с маленькими детьми, в последние дни стало намного больше подопечных. Перегружены психологи, которые помогают онкобольным и их близким: из-за тревожной ситуации к ним обращается все больше людей. Фонды, которые занимаются реабилитацией людей с наркозависимостью, замечают, что все больше людей срываются и бросают процесс реабилитации — тоже из-за тревожного фона.
— Российский бизнес сейчас тоже в катастрофическом положении — есть ли риск, что от благотворительности откажутся коммерческие компании?
— Из российского бизнеса с нами пока никто не отказался сотрудничать. Банки, с которыми мы сотрудничаем, продолжают работать — даже те банки, которые попали под санкции. Но они находятся в тревожном настроении и не дают нам однозначных ответов, что будет дальше. Недавно мы были на конференции, где обсуждалось, что самое время прийти к «Газпрому», который сейчас перестал финансировать зарубежные футбольные клубы, и попросить у него денег. Но пока что я не знаю ни одного кейса за последнее время, когда российские компании увеличили бы свои пожертвования.
Есть организации, у которых большая часть бюджета — это пожертвования именно юридических лиц. Так живут множество региональных благотворительных фондов. И что будет с ними сейчас, я не знаю. Деньги им жертвует местный бизнес, и решения в таких компаниях принимают конкретные лица — строятся такие договоренности обычно на человеческих отношениях. И если местный бизнес закроется, то вряд ли он продолжит кого-то поддерживать.
— А как отражается на благотворительных организациях изоляция российской финансовой системы? Уход Visa и Mastercard, отказ PayPal работать в России — насколько это ставит под угрозу жизнь некоммерческого сектора?
— Из-за того, что карты Visa и Mastercard, выпущенные в России, внутри страны продолжают работать, а банки продлили срок их действия или сделали бессрочными, сейчас для нас уход этих компаний — не проблема.
— Россияне сейчас массово теряют работу, их сбережения обесцениваются. Ждете ли вы, что они начнут отказываться от пожертвований?
— Мы не наблюдаем отписок от регулярных платежей. Добровольные отписки сейчас находятся на том же уровне, что и всегда. За все время работы в некоммерческом секторе я не нашла подтверждения гипотезе о том, что больше всего жертвуют богатые. Я сталкиваюсь с тем, что все наоборот — часто пожертвования совершают люди далеко не из среднего класса. В моем опыте были кейсы, когда пожертвования совершали пожилые люди, отчисляя по 50 рублей со своей пенсии. Недавно мы сделали рассылку для доноров — попросили не прекращать нас поддерживать. И получили хороший отклик: люди писали, что ни за что не перестанут жертвовать, несмотря на тяжелые времена.
Меня больше пугает другое — разобщенность и возросшее недоверие. Мне очень важно, чтобы не было пропаганды идей о том, что некоммерческий сектор делает что-то не то и поддерживает кого-то не того. Потому что мы поддерживаем всех, для нас нет разницы между людьми. Меня пугает, что люди вместо того, чтобы поддерживать НКО, уйдут в адресную помощь, станут больше переводить денег с карты на карту. И уровень доверия к сектору откатится.
Сейчас по доверию россиян к некоммерческому сектору бьет, во-первых, риторика властей о запрете поддержки Украины. Во-вторых, в риторике тех, кто поддерживает «спецоперацию», слышится цинизм по отношению к человеческим жизням. Когда человек в принципе не очень верит в достоинство каждого человека, возникает опасность, что гуманистические ценности будут преданы. Меня больше пугает это. Я еду в метро и вижу, как женщина пишет в комментариях про беженцев, которые приехали в другую страну: «Гоните их отсюда, пока они к вам срать не сели». Я сомневаюсь, что когда у тебя внутри столько злости, ты готов совершать добрые дела.
— Выросли ли риски для НКО из-за новых законов, которые запрещают высказываться против действий российской армии, из-за милитаристской государственной риторики?
— Моя позиция по поводу того, как руководителям НКО стоит вести себя в этих условиях, будет непопулярной. Я нахожусь сейчас в России, у меня есть 122 сотрудника и девятилетняя дочь. Я не могу сейчас позволить себе резких высказываний. В собственных соцсетях я занимаюсь самоцензурой, насколько хватает сил. Понимаю, что в какой-то момент энергии продолжать самоцензуру у меня не хватает. На сайте фонда мы цензурируем то, что пишем. Для нас это неприятное решение, но оно неизбежно. На прошлой неделе к нам пришло два письма от Роскомнадзора, и мы снимали материалы по их требованию.
Мы понимаем, что нам есть что освещать, [помимо действий российских войск в Украине]. Мы понимаем, что социальные проблемы никуда не исчезли, и мы будем продолжать их освещать. При этом мы не накладывали никакого запрета на свободу выражения мнения для сотрудников. Все все знают о рисках и последствиях, каждый принимает их на себя. Что касается руководителей некоммерческого сектора — многие сейчас выражают свою позицию, и я не могу их ни осуждать, ни поддерживать. Сама я решила: если мое слово может сделать так, что 370 организаций и тысячи их подопечных останутся без поддержки, то я предпочту сейчас такого слова не говорить.
— Это, должно быть, очень сложная дилемма — с одной стороны, ваше слово очень весомо для общества, с другой стороны, у него очень высокая цена.
— Да, для меня это нелегкий выбор, поэтому иногда я и не могу удержаться. Но я сейчас смотрю на себя не как на человека, а как на представителя организации, поэтому выбираю именно такой путь. В то же время могу столкнуться с осуждением коллег, которые говорят, что нам нельзя молчать, — и я это полностью понимаю.
— В отличие от редакций СМИ, многие из которых с началом военных действий релоцировались за границу, у некоммерческих организаций, которые работают непосредственно с людьми, такой возможности нет. Это добавляет рисков устойчивости сектора?
— Это очень больной для меня вопрос. Кто-то из нашей команды, кто может работать удаленно, уехал. Конечно, всегда будут те, кто останется — по разным причинам: кто-то не может позволить себе это финансово, а у кого-то есть пожилые родственники. Это очень сложный лично для меня выбор — даже учитывая, что нашу организацию можно максимально цифровизовать и отрегулировать документооборот так, чтобы работать из любой точки мира. Те организации, которые оказывают непосредственную помощь на местах, конечно, остаются в России. Доктора, например, не могут уехать из страны, даже если бы им этого хотелось. И очень страшно, что те, кто оказывает помощь людям в России, могут попасть под преследование.
— Что именно заставляет вас опасаться преследования людей из некоммерческого сектора?
— Кто-то из сотрудников НКО выходит на митинги, людей задерживают. Я понимаю, что требования к самоцензуре есть и для работников государственных структур в образовании, в медицине — тех, с кем работают благотворительные организации, — и это тоже проблема. Но каждый принимает здесь собственное решение, и я не считаю правильным осуждать чей-то выбор: говорить или не говорить.
Релокация для меня — больная тема: я ведь тоже сейчас думаю, имею я право уехать из России или не имею. Это вопрос выбора между двумя стратегиями — либо «Капитан последний бежит с корабля», либо «Надень маску сначала на себя, потом — на ребенка». Непонятно, какой сделать выбор.
С одной стороны, мне не хочется попадать под преследование, потому что это в любом случае окажется болезненным для всех сотрудников организации. С другой стороны, про переезд можно было бы говорить, если была бы возможность релоцировать всю организацию. Но у нас нет такой возможности. Те средства, которые нам жертвуют, идут на работу наших программ, а не на релокацию сотрудников. Поэтому в случае, когда нет возможности перевезти всех, встает большой вопрос, когда руководителю стоит переезжать самому. И стоит ли вообще.