Московскую клиническую больницу №29 перепрофилировали под коронавирус в конце апреля. 49-летняя кардиолог Юлия Артамонова рассказала Лизе Миллер о том, как пришлось выписывать из стационара пожилых пациентов с болезнями сердца, о страхе за себя и за дочь и о том, как изменилось отношение общества к врачам по сравнению с «доковидными» временами.
Мы в больнице отдали 902 койки под Covid. В отделении кардиологии у нас было около ста коек.
В марте мы стали постепенно выписывать наших пациентов. Часть пациентов в состоянии, угрожающем жизни, должны были быть переведены в другие стационары. Это было непросто, потому что скорые все работают [на пределе], они там еле на ногах стоят. Подстанции скорой помощи, куда пытаешься дозвониться и перевести пациента, тоже все перегружены, [приходилось дозваниваться] час-два, чтобы пациента пристроить.
Забирать пожилых людей домой никто не хочет, и родственники, и сами пациенты — люди возрастные достаточно, за 70-80, — считают, что это преждевременно. Они еще помнят времена, когда по 20 дней лежали в больнице. У них и менталитет того времени. Сейчас же мы должны стабилизировать пациента, независимо даже от такой военной ситуации, и, как только достигли стабилизации, мы его выписываем — а дальше по идее должно действовать амбулаторное звено. Но амбулаторное звено так, как привыкли наши пожилые люди, [уже не работает]: чтобы максимально им внимание [уделяли]. Поэтому, конечно, возникали конфликтные ситуации. Очень много звонило родственников, жаловались, почему выписываем пациентов. Люди не понимают, что вирус крайне опасен, а для такой когорты пациентов он вообще может быть смертелен. Народ и до коронавируса, живя в непростое время, уже был настроен против медицины достаточно агрессивно.
«У нас и так была высокая смертность от сердечно-сосудистых заболеваний — гораздо более высокая, чем от Covid — а что сейчас будет?»
Мне эта ситуация не нравится тем, что много стационаров закрыли и перевели на Covid, и очень многие наши пациенты сейчас лишены реальной помощи. У нас и так была высокая смертность от сердечно-сосудистых заболеваний — гораздо более высокая, чем от Covid — а что сейчас будет с ними? Они не могут получить помощь, у нас сейчас нет абсолютно никакой плановой госпитализации, только если будет плохо. А пациенты пожилые, тоже наслушавшись всего этого, боятся порой даже и врачам-то позвонить, сказать, что им плохо, доводят свое состояние до критического — когда пациента уже везут в таком состоянии, что спасти его непросто.
[До перепрофилирования больницы у нас] все равно были контакты [с больными коронавирусом]. Были пациенты, у которых пневмония выявлялась как сопутствующее, а не основное заболевание. По идее, [скорые] не должны были везти [их к нам], они везли их с другими диагнозами: бронхит, могли аппендицит привезти, синусит, привозили и открытую форму туберкулеза под эгидой бронхита. А оказывалось — когда начинаешь разбирать, делать лабораторные анализы, особенно КТ, — что это вирусная пневмония. Была целая эпопея этого пациента куда-то перевести, потому что все больницы были переполнены.
Пожилые люди поступали с тяжелой сердечной недостаточностью: мы их обследуем, выявляем у них пневмонию, она идет как застойная. То есть мы должны стандартно сделать мазки, мы их делаем — и приходит положительный анализ на Covid. Ну а дальше нужно выяснять, куда пожилой человек ходил, в какой магазин, кто к нему в гости приходил. Дальше уже берут мазки у врачей, которые с ним контактировали. К сожалению, сейчас все больше и больше [медработников заболевают коронавирусом].
19 марта у нас был первый пациент с положительным тестом на Covid — пожилой мужчина с пневмонией, за 80 лет. Когда пришел положительный мазок, нам пришлось отправить его в Коммунарку. У всех были взяты мазки, полностью закрылось отделение, мы две недели находились на карантине дома. Сейчас такого не делают, потому что иначе работать будет просто некому.
Это, конечно, деморализует полностью. Мне пришлось расстаться с дочерью, перестать контактировать со своей пожилой мамой. Честно, это был просто ужас какой-то. Конечно, были друзья, которые и продукты готовы были привезти, и помочь, поддерживали как могли. Но на войне как на войне.
Нам выделяют общежитие для тех, у кого нет возможности себя изолировать. Выделяют гостиницы, причем даже разной звездности — не знаю, по какой системе распределяется, кто в какую звезду поедет. Я не стала этот вопрос выяснять, потому что я не нуждаюсь в этом, слава богу. Если меня еще и поселят в гостиницу, для меня это будет большая психологическая травма. Я буду жить у себя в квартире одна, разговаривать с рыбами.
«Таких пневмоний мы, честно говоря, даже не видели»
Работать мы начали не так давно, я вышла с 4 мая, потому что болела. Я не знаю, что это было, у меня не пропадала чувствительность [к запахам], пару дней была температура, и все. У меня есть сатурометр — я сидела истерично мерила себе кислород. Он нормальный был, не падал, я не задыхалась, глаза не выкатывались. Мы сдавали тесты на антитела, поэтому по результатам узнаю. В поликлинике на меня не реагировали, я, видимо, слишком хорошо выглядела для больного с Covid: мне сказали — у вас фарингит, вообще на работу вам пора. Я говорю — ладно.
Наши тесты нам не показывают, даже результаты предыдущих не дали, почему-то все в какой-то непонятной тайне держится. Мы, конечно, их добыли. По предыдущему [тесту] у меня не было [коронавируса] — это был день, когда я заболела.
Я тоже, честно говоря, первое время принадлежала к числу людей, которые считали, что Covid — это как проявление обычной простуды, но раздутое до такой ситуации. Но сейчас я вижу этих пациентов, вижу действительно крайне тяжелую форму пневмонии. Таких пневмоний мы, честно говоря, даже не видели: они достаточно быстро и агрессивно развиваются, это двусторонняя пневмония, которая поражает все доли легкого (в левом легком две доли, в правом — три. — Прим. «Холода»).
Сейчас немножко поменялась система, по которой ставится диагноз Covid. Мы основываемся не только на мазке: это клиника [клиническая картина] плюс данные компьютерной томографии. Они абсолютно идентичные, просто как близнецы-братья: все пациенты с абсолютно похожей клиникой, течением заболевания и данными КТ. Есть пациенты, у которых приходит мазок, и мы не обнаруживаем там вируса, а по всем критериям, по КТ типичные проявления. [В этом случае] все равно ставится диагноз Covid, несмотря на отрицательные мазки.
«Шесть часов можно вытерпеть, восемь, конечно, тяжеловато, — но я пока без памперса, я не хочу в памперсе. Приходится по 8-10 часов не пить, не есть»
Сейчас каждый день выпускают новые рекомендации по Covid — мы их читали, каждый день сдавали тест на очередной сертификат, от этого с ума можно сойти. И каждый раз это на 40-50 листов. Это рекомендации ВОЗ, департамента здравоохранения, Уханя несчастного, который тоже свои рекомендации шлет, мы все это читаем и анализируем. По сути, сейчас все лечение — офф-лейбл (использование лекарств по показаниям, не упомянутым в инструкции, — прим. «Холода»), то есть без доказательной базы. Схема лечения у нас стандартная, она разработана Минздравом. Мы используем два препарата: один принимается при малярии, другой — при ВИЧ.
Мы работаем либо по 12 часов с одним перерывом, чтобы выйти по необходимости, например, перекусить, либо по восемь часов. Работа на восемь часов — безвылазная, без права выхода. Я работаю и так, и так. По 12 часов — это когда в приемном отделении дежуришь, а в отделении у нас все дежурят сменами по восемь часов. У нас нет выходных, нам отменили отпуска, и мы каждый день работаем. Бывает, что две ночи подряд приходится работать. Это тяжело: даже не столько сама работа тяжелая — ну ладно, не спать мы все привыкли, — сколько очень тяжело находиться в этих комбинезонах, масках, потому что они не пропускают воздух, в них очень жарко, а рожа, соответственно, не дышит ничем.
Мы проходили обучение: как, чего, куда надеть, как правильно снять, где какие зоны. Я ездила закупать памперсы, потому что возможности в туалет ходить нет, к сожалению. Если захотелось сходить в туалет, я должна буду выбросить одноразовый костюм. Раньше их продавали за тысячу рублей, сейчас цены взвинтили до пяти тысяч, поэтому невозможно закупить их для вольготного использования. Шесть часов можно вытерпеть [без памперса], восемь, конечно, тяжеловато, — но я пока без памперса, я не хочу в памперсе. Приходится по 8-10 часов не пить, не есть. Это достаточно сложно.
Естественно, меня смущают все эти неудобства, я не могу сказать, как мой организм будет реагировать. Я не знаю, как поступлю, если вдруг не сдержусь, меня это напрягает. У нас есть врачи, которые тренировались по восемь часов не пользоваться туалетом, чтобы понять, сдержатся они или нет, надо им памперс покупать или нет. Я вообще водохлеб, если честно, я очень люблю пить. А это не просто восемь часов не пить, это за 2-3 часа — тоже не пить. Не есть-то ладно, с этим проще как-то, бог с ней, с едой.
«Тяжелых много, и умирают каждый день. Умирают молодые, по 45 лет, по 40 лет»
Из-за этих многочасовых стояний «скорых» начали всевозможные стационары, частные клиники перепрофилировать. Это люди, которые даже никогда, бедные, не работали в условиях скоропомощной системы, которые вообще не знают, что это такое. Но они стойко, конечно, держатся — как на войне. Если раньше в сутки поступало, скажем, 30 скорых на терапевта, то, как только стационары открыли, там могло за сутки и 300 скорых поступить. Сейчас такого нет, ситуация улучшается.
У нас пока не заполнена больница, я, честно, даже не знаю, куда они развертывают такое количество коек: в одном корпусе, рассчитанном на 80 коек, лежит человек 15-20. Есть отделения, которые самые первые заполнялись, там много [пациентов], но не сказать, что валом, — нет такого, что на полу лежат, в коридорах, нет. У нас в отделении по два-три человека в палате. Тяжелых много, и умирают каждый день. Умирают молодые, по 45 лет, по 40 лет умирают.
У меня 16 пациентов. Обычно мы ведем 25, 16 — это, можно сказать, по-божески. Тут же нет какого-то поиска, обследования, подбора терапии, мы занимаемся только излечением этой пневмонии. Поступают люди, [у которых] не так много сопутствующей патологии. Людей пожилого возраста, с которыми мы привыкли работать в кардиологии, мало. Это единицы, и то — те, кто переводится из всяких госпиталей ветеранов, домов престарелых. Они, кстати, все это переносят более стабильно, чем молодые. Среднего возраста больше всего — 45-60 лет.
[Людям нужно выполнять] все то, что по телевизору говорят: стараться не контактировать. К сожалению, выдерживать этот режим малоприятно. Вот подростки вообще в это все не верят: носятся с сигаретами в зубах, несмотря ни на что. Дети фактически. Пожилые люди тоже не выдерживают. Но, честно говоря, для пожилого человека режим изоляции — самое страшное. Должен быть с ними кто-то рядом, родной человек, они должны иметь возможность общения в социуме. Потому что у них снижаются когнитивные функции, иммунитет тоже снижается; режим изоляции для них — катастрофа.
«Если у нас были раньше какие-то терки, то сейчас мы как одна семья»
У нас 50% сотрудников болеют, поэтому дежурантов у нас [нет]. Я могу дежурить с ортопедом, завтра буду дежурить с хирургом, сегодня еще были урологи — они тоже в небольшом шоке от всего происходящего, но стараются вникать. Это все смешно выглядит, вид у них потерянный. Когда они видят хоть какую-то свою патологию, они радуются как дети, чего раньше не было. Терапия им, конечно, немножко чужда, мягко говоря.
Я вижу, как мы сами поменялись. Мы по несколько раз в день встречаемся всем коллективом больницы. Если у нас были раньше какие-то терки, — например, хирург по-своему думает, уролог вообще считает, что он там бог наравне со стоматологом, — то сейчас мы как одна семья. Мы сейчас очень дружелюбные. Никто ни с кем не ругается, все ведут себя спокойно, улыбчиво и приятно.
Я, честно говоря, даже не ожидала, что главный врач настолько человечным окажется в этой ситуации, я без прикрас говорю. В [некоторых] больницах сказали: «Мы вам оплатим дежурства как можем, а все остальное, все, что вам город обещает, нас не касается». Есть такие стационары. Наш главный врач сказал, что он оплатит, естественно, все наши дежурства, и мы получим [дополнительную] сумму. Я вижу, что он живет в этой больнице вместе с нашим начмедом (заместитель главного врача по медицинской части — прим. «Холода»). Выглядят они измотанными абсолютно.
«У нас врач — существо абсолютно бесправное, постоянно гнобимое»
Я как-то ехала с дежурства, заехала на заправку, и меня там накормили. А я так хотела есть… Как было приятно, что доктор теперь — доктор. Мне дали халявный кофе с бутербродом.
Жизнь практически у всех врачей разделилась на «доковидный» и «послековидный» периоды. В «доковидном» периоде доктор был больше как обслуживающий персонал, врачей перестали уважать, а сейчас врачам обещали сделать бесплатную парковку. Не могу пока сказать, что это действительно так и будет. Боюсь, что будет так: доктор припаркует свою машину, ему выпишут штраф, он его оплатит, а всю оставшуюся жизнь будет доказывать, что он врач и штраф выписали случайно. У нас собрали все номера наших машин, но я точно не буду рисковать: я знаю, что такое московский паркинг, я с ним сталкивалась.
Еще бы по выделенке можно было ездить в обычные дни, в нековидовскую эпоху, было бы вообще супер. Между прочим, в США, насколько я знаю, у врачей есть свои номера на машинах. То есть чтобы затормозить врача — это еще подумает полицейский. И врач обладает привилегиями. У нас врач — существо абсолютно бесправное, постоянно гнобимое.
Я представляю сейчас, как у нас будет вестись документация, — ее будет в разы больше, чем в обычной ситуации, а страховые компании всегда к нам абсолютно недружелюбны. То есть они при каждом удобном случае считают необходимым наложить штраф на историю болезни, снять определенный процент и не оплатить полностью, придираются к очень многим вещам. И потом уже, в постковидовские времена, когда это все закончится, и эти страховые компании начнут брать истории болезней, они начнут снимать у нас деньги. Вот мы сейчас про это все думаем. Что именно страховые компании так себя и поведут.
«Я не хочу, чтобы вся моя семья была брошена на борьбу со смертельным вирусом»
[Мои] коллеги все расстроенные — никто не хочет рисковать своей жизнью, а мы действительно рискуем. Нас стимулируют и говорят, что вы будете получать хорошие зарплаты: это, естественно, нас бодрит, — пожалуй, только это и бодрит. Пока этих зарплат мы не почувствовали, но обещать — обещают.
Что касается вероятности самой заболеть, она всегда есть. Я, конечно, этого боюсь, я не хочу болеть никакой болезнью, ни Covid, ни какой-либо другой. У нас врачи непросто эту инфекцию переживают. Одно отделение практически полностью не вышло на работу, они уже недели три болеют. Если нет возможности изолировать родственников, это прямо совсем катастрофа. Допустим, мой иммунитет справится, у меня нет тяжелых болезней, которые могли бы мое здоровье окончательно угробить. Но у меня есть родственники с ослабленным здоровьем. Дочь свою я тоже очень боюсь заразить.
Сейчас студентов медицинских вузов в обязательном порядке отправляют в больницы на работу с Covid. При отказе может быть начислена задолженность по обучению, а в дальнейшем — отчисление из вуза (пословамминистра здравоохранения Михаила Мурашко, для отказавшихся работать с коронавирусом «разговора об академической задолженности или отчислении быть не должно» — прим. «Холода»). Моя дочь учится на четвертом курсе в медуниверситете, ей тоже сказали, что она должна проходить такую практику. Я не хочу, чтобы вся моя семья была брошена на борьбу со смертельным вирусом. Некролог из медработников каждый день пополняется новыми фамилиями.
В мое отделение студентов пока не направляли. Я не думаю, что подобный медицинский опыт будет им полезен, — к тому же, при такой загруженности в стационаре трудно тратить время на их обучение практическим навыкам работы в «ковидариях».
Очень хочется верить, что я не заболею. Я — фактически единственный человек, который зарабатывает деньги в семье, и, если со мной что-то приключится, я не знаю, буду ли я героем Советского Союза и будут ли мою семью потом содержать, у меня большие вопросы. Потому что мне кажется, что, когда эта ковидная война закончится, все вернется на круги своя: врач опять будет обслуживающим персоналом — с той же самой зарплатой, что и была.
«Холоду» нужна ваша помощь, чтобы работать дальше
Мы продолжаем работать, сопротивляясь запретам и репрессиям, чтобы сохранить независимую журналистику для России будущего. Как мы это делаем? Благодаря поддержке тысяч неравнодушных людей.
О чем мы мечтаем?
О простом и одновременно сложном — возможности работать дальше. Жизнь много раз поменяется до неузнаваемости, но мы, редакция «Холода», хотим оставаться рядом с вами, нашими читателями.
Поддержите «Холод» сегодня, чтобы мы продолжили делать то, что у нас получается лучше всего — быть независимым медиа. Спасибо!