В советском обществе второй половины 1930-х годов ожидание скорой войны соединялось с практикой политических преследований за пацифизм и инакомыслие. За нежелание убивать «фашистов» и «троцкистов» можно было получить традиционную 58-ю статью («антисоветская деятельность»), несмотря на то что никакой «настоящей» войны в 1937 году Советский Союз еще не вел. «Холод» рассказывает историю пенсионерки Дарьи Крыловой, арестованной по делу «секты антивоенников».
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
19 октября 1937 года сотрудники 4-ого отдела 8-ого отделения московского НКВД пришли в коммуналку на 6-ю Звенигородскую улицу с обыском и ордером на арест. По оперативной информации, в комнате квартиры 101 собиралась опасная группа сектантов, обсуждавшая «неминуемый и скорый конец советской власти», а также поддержку и помощь «фашистам» из соседних стран.
В комнате была найдена «рукопись сектантского содержания». Бывшая там же ее хозяйка — 67-летняя пенсионерка Дарья Крылова — в тот же день была арестована и помещена в камеру Бутырской тюрьмы.
Первые допросы соседей по коммуналке уточняли изначальные сведения — оказалось, что «сектанты», собиравшиеся в комнате у Крыловой, были баптистами.
Новый русский протестантизм
В конце октября 1937 года никакой большой организации, связанной с баптистской церковью, в СССР уже не существовало. Баптисты, как и другие «сектанты», подвергались гонениям все 1920-е годы и были практически разгромлены в конце того десятилетия.
Сразу после революции, в 1917 году, согласно их собственным подсчетам, количество верующих в Союзе баптистов СССР достигало 400 тысяч человек, и представители «нового русского протестантизма» надеялись со временем стать возможной альтернативой православию, переживавшему раскол с первых же дней установления советской власти.
Однако и после того, как стало понятно, что большевистская партия претендует на полную идеологическую монополию, «религиозники» (как их называли в следственных документах и прессе) баптистского толка никуда не исчезли. В 1930-е годы отдельные представители движения, такие как евангелист Иван Каргель, продолжали существовать в советском обществе как представители своей общины — под все большим политическим давлением.
Надежду на новую, менее репрессивную политику давала сталинская конституция 1936 года, упразднившая категорию «лишенцев» (советских граждан, официально лишенных части своих гражданских прав по политическим мотивам), среди которых до того числились и «служители культа» разных конфессий. Возвращение священникам избирательных прав казалось многим верующим важным шагом в сторону плюрализма и свободы вероисповедания.
Все от бога
Показания соседей с 6-й Звенигородской отличались единодушием. Крылова — действительно «сектантка» и «проповедница». Взгляды ее были известны всем окружающим, которые, с их слов, неоднократно пытались объяснить ей ее «темноту».
Медник с завода №1 Лукьян Назарович Никитенков сокрушался: «Крылова не соглашалась, что дождь проходит от природных явлений, а [говорила, что] все решительно зависит от бога».
В одной комнате с Дарьей Крыловой жила ее приемная дочь, 26-летняя Евгения Иванова, также подтвердившая все догадки следствия: мать ее пророчила «скорый конец света и гибель советской власти», она «активная сектантка», проводившая «религиозную пропаганду».
Еще одна соседка, почтовый контролер Евгения Скрипник «проводила у себя дома нелегальные моления, беседы, распространяя контрреволюционные слухи», впоследствии рассказывая о поездках Крыловой за Семеновскую заставу, на собрания баптистов. «Контрреволюция» заключалась прежде всего в навязчивых разговорах о скором конце света, а значит, и советской власти.
Следственное дело дает очень условный, схематичный портрет самой Дарьи Владимировны Крыловой. В анкете, заполненной с ее слов следователем, указано, что она родилась в 1870 году, всего 9 лет спустя после отмены крепостного права, в селе Хлебном Михайловского района Рязанской области в крестьянской семье. Судя по сбивчивому, пляшущему почерку, к 67 годам Крылова едва умела писать собственное имя — в анкете арестованных в графе «образование» она указала себя «неграмотной».
При этом собственные показания Крыловой, данные ей 21-летнему следователю Борису Ивановичу Звягину, отличались четкостью и категоричностью: «Да я Крылова Д.В. являлась участницей нелегальной контрреволюционной сектантской организации баптистов-антивоенников» (орфография и пунктуация оригинала сохранены. — Прим. «Холода»). Далее следовал список участников, часть из которых фигурировала с именами и даже адресами, а часть — с характеристиками, вроде «Анна Ивановна — прозорливая проповедница». Анна Ивановна, в версии Крыловой, больше других занималась антисоветскими практиками, «толковала сны в контрреволюционном смысле».
Именно антивоенная часть проповедей заинтересовала следствие больше всего. Публичное проявление пацифизма в СССР второй половины 1930-х годов было политическим преступлением — приход к власти в Германии национал-социалистов и гражданская война в Испании открыли дорогу к массовым обвинениям в сочувствии к «фашистам» и «троцкистам». Среди собранных материалов архивного проекта «Мертвые души» «война» и «ожидание войны» как одна из тем в обвинительных заключениях с середины 1930-х годов встречается почти в трети следственных дел в Москве и Московской области и является одним из самых популярных обвинений в политическом преступлении.
Крылова и ее гости проповедовали среди соседей по квартире необходимость отказа от военной службы, так как «в Красной Армии приучают убивать людей». Эта часть антисоветских высказываний Крыловой заключена в кавычки машинисткой в следственном деле — как цитаты, особо важные для фактуры обвинения: «Все люди. Убивать никого нельзя, фашисты такие же люди, их нужно простить, а не расстреливать». «Фашисты, троцкисты — для меня не враги, а братья».
Более того, уточняет Крылова, заходя на территорию, которую социолог Рэй Ольденбург определял как «третье место»: она «проповедовала» не только дома, но и «на улице» и «в очередях»: «Скоро наступит власть антихриста. Церкви будут закрывать, священников и проповедников ссылать в Сибирь, а верующих будут притеснять».
Восемь лет лагерей
Эта проповедь о будущем конце света осенью 1937 года уже была довольно точным описанием советской реальности. После начала действия секретного приказа НКВД № 00447 с конца лета началась массовая волна политических арестов, продолжавшаяся больше года и позже ставшая известной под названием «Большой террор». От него пострадали в том числе «религиозники» и «сектанты», чья принадлежность к той или иной конфессии или ветви христианства могли трактоваться максимально широко.
В начале 1937 года в Советском Союзе с большой помпой прошла первая Всесоюзная перепись населения, в которой был вопрос о вероисповедании (включенный в реестр лично Сталиным). Одним из самых неожиданных результатов, на 20-й год атеистической советской власти, стали 56%, записавшихся в бюллетени «верующими» (из 80%, согласившихся ответить на этот вопрос). Результаты переписи так и не были официально опубликованы, а большая часть ученых и администраторов, участвовавших в ее подготовке и проведении, сами вскоре были репрессированы.
По более поздним подсчетам баптистской общины, опубликованным в 1997-м году пресвитером и исследователем истории церкви Георгием Винсом, за десятилетие с конца 1920-х в СССР по политическим обвинениям было арестовано не менее 25 тысяч баптистов.
Следствие по делу Крыловой и секты «антивоенников» длилось меньше месяца. Уже 17 ноября 1937 года ее приговорили к восьми годам лагерей за антивоенную и контрреволюционную агитацию.
В обычном случае на приговоре дело бы и завершилось, однако полтора года спустя, в июне 1939 года, новому главе НКВД Лаврентию Берии отправила заявление родная дочь Крыловой, Клавдия Черноусова. На момент ареста матери ей было больше сорока лет, она жила отдельно от нее и работала кассиршей в продуктовом магазине.
Такие прошения о пересмотре дела потоком шли к Берии весь 1939 год и в некоторых случаях могли инициировать пересмотр дела. «Бериевские амнистии» затрагивали, как правило, тех, кого успели посадить, но не успели приговорить при прежнем народном комиссаре внутренних дел Николае Ежове. В более редких случаях получалось отменить и уже вынесенный приговор.
Черноусова писала о том, что ее матери 70 лет, что всю свою жизнь она была «домашней работницей», что в 1937-м, на момент ареста, она была уже совершенно слепой, а если в чем и виновата, то лишь «в силу своей темноты».
Осенью 1939 года новое следствие начало передопрашивать соседей Крыловой по квартире. Лукьян Назарович Никитенков два года спустя оценивал преступления Крыловой уже несколько мягче: у нее в комнате «собирались старушки» за «пением религиозных песен». Конкретных антисоветских высказываний или какой-либо пропаганды от нее он никогда не слышал.
Лишь частично подтвердила свои слова и Евгения Скрипник. Изменение своих показаний она объяснила так: «На допросе 17 ноября 1937 г. я давала показания не в той редакции, что записывал следователь, он делал свою редакцию и заставлял меня подписывать. Говорил, если я не подпишу, то отправит меня в подвал к Крыловой». В конце последнего допроса другим почерком (вероятнее всего, почерком самой Скрипник) дописано: «Крылову я знаю только с хорошей стороны, она была честным и добросовестным человеком».
В постановлении о пересмотре дела новое следствие подтвердило выводы предыдущего. Религиозные убеждения Крыловой были «глубокими», она проводила «моления», а также «имела связь с сосланными за контрреволюционную деятельность проповедниками». Исчезли лишь рассуждения об «антивоенниках». Приговор — 8 лет в лагере в Карелии, рядом с Медвежьегорском — был вновь подтвержден и подписан 21 сентября 1939 года, на 20-й день после начала Второй Мировой войны.
