«Мы должны называть имена насильников»

Журналистка Екатерина Федорова — об изнасиловании, суде и новой жизни

В январе 2019 года журналистка из Владивостока Екатерина Федорова обвинила соучредителя медиахолдинга PrimaMedia Алексея Мигунова в изнасиловании. В ответ Мигунов подал в суд на журналистку и двух ее подруг — Ольгу Карчевскую и Еву Моор. Тогда суд встал на сторону бизнесмена и признал сведения об изнасиловании не соответствующими действительности, обязав ответчиц выплатить ему 35 тысяч рублей. Однако Федорова оспорила это решение — и 16 июня кассационный суд отменил его и отправил дело на новое рассмотрение. Специальный корреспондент «Холода» Софья Вольянова поговорила с Екатериной Федоровой о пережитом насилии, судебном процессе и отношении общества к насильникам и их жертвам.

Как вам удалось добиться отмены решения?

— Мы добились отмены решения, но мы вернулись к пересмотру дела. Это вообще не победа, это промежуточный этап, которого никто не ожидал. Мой гражданский защитник Павел Солеваров подготовил очень хорошую кассационную жалобу, в которой обозначил все нарушения, которые были сделаны в ходе судебных заседаний (Екатерина Федорова подавала апелляционную жалобу еще в июле прошлого года, но решение Первореченского суда оставили без изменения, — прим. «Холода».)

Например, Ольгу Карчевскую не приглашали в суд. Соответственно, они обязаны, если она не явилась, предоставить ей судебного защитника. Это не было сделано. До окончания прений судебное заседание было закрытым. Павел обозначил каждый случай нарушения, и на основании этого кассационный суд вынес решение об отмене.

Готовы ли вы к новому суду?

— Я понимаю, что у меня нет выбора не пойти на судебные заседания. Потому что это давно уже не обо мне.

Мой гражданский защитник будет настаивать на психолингвистической экспертизе, детекторе лжи, вызове свидетелей.

«Мы должны называть имена насильников»
Екатерина Федорова
Вы опубликовали пост об изнасиловании в январе прошлого года. Сложно ли было на это решиться?

— Это было очень импульсивное решение. Я увидела пост [журналистки] Анастасии [Шамариной], которую избил на Новый год муж [Борис Ельшин]. Мы работали когда-то с Мигуновым вместе, и наш общий коллега [Ельшин] меня домогался — о чем я тогда заявила руководству, и меня уволили.

Меня все время, что я молчала (изнасилование, по словам Федоровой, произошло в октябре 2018 года — прим. «Холода»), очень грызло: что, если я узнаю, что Мигунов изнасиловал кого-то еще? А если я могу предупредить? И тут я вижу пост о том, что наш коллега избил жену на Новый год. И все, меня сносит. Я была дома у родителей, я говорю — я не могу больше молчать, я должна написать пост.

У меня есть тревожный чемоданчик: документы, запас денег, вручную переписанные телефоны адвокатов, мало ли что

Какой была реакция?

— Я как фем-активистка очень хорошо знакома с возникающей травлей и вообще диалогами на тему того, что жертва сама виновата. Я уверена в правоте своих слов, поэтому я знаю, что не стоит читать хейт, не стоит реагировать на травлю.

[Алексей] Мигунов на мой пост отреагировал спустя, кажется, три дня. До его реакции я получала очень большое количество поддержки. Я не получала никаких угроз, ни хамства в открытую до его ответа, когда он озвучил свою публичную позицию — о том, что никакого насилия и изнасилования не было, о том, что есть передергивание фактов. Тогда, видимо, сотрудники холдинга PrimaMedia получили зеленый свет — и травля началась в первую очередь от них.

Журналист PrimaMedia Илья Табаченко опубликовал на своей странице в фейсбуке пост с фотографией жареной курицы, где он проводил аналогию, что он отжарил курочку. Было очень большое количество личных сообщений, где люди писали и пытались выяснить у меня правду. [Думали], что вот якобы они напишут мне в личные сообщения, и я скажу что-то другое.

Вы говорили, что одновременно получили и огромную поддержку.

— Да, я получила неожиданно большую поддержку. Я не ожидала, что об этом будет писать вся страна, а потом другие страны. На протяжении всей этой истории мне писали женщины, которые столкнулись с насилием — с домашним, с сексуализированным — и спрашивали, что делать. Некоторых я переводила к [руководительнице Центра защиты пострадавших от домашнего насилия при Консорциуме женских НПО] Мари Давтян. С самого начала моим делом занимаются адвокаты Мари Давтян и Валентина Фролова. Фролова готовила нас к ЕСПЧ, потому что ни у кого не было особых иллюзий, что мы можем на какой-то стадии победить. То, что мы неожиданно на кассационке победили, для нас все еще сюрприз.

Моя семья рядом. Мои родители, друзья с самого начала были полностью на моей стороне. Но при этом я видела, как многие боятся поддерживать меня публично. Потому что Мигунов в городе очень значимое лицо, и это может быть чревато. Например, даже Павлу Солеварову писали [с вопросом], стоит ли меня защищать. Потому что все не так однозначно, а с Мигуновым связываться нафиг надо.

«Мы должны называть имена насильников»

Кто не с Дальнего Востока, те писали открыто посты в поддержку, комментарии. А те, кто во Владивостоке, конечно, заложники обстоятельств. Это не очень большой город. Представьте, у человека медиахолдинг, который занимает ведущие позиции на Дальнем Востоке. К сожалению, на Дальнем Востоке связи и кумовство все еще играют очень большую роль.

Мне на самом деле было очень горько и обидно, когда девушки, которым я помогала в силу фем-активизма, боялись высказаться в поддержку, потому что у кого-то родственник где-то с Мигуновым связан. Моя приятельница прекратила со мной все общение. Она написала мне: «Прости, но я удалю тебя из фейсбука, потому что я работаю в PrimaMedia».

Как все это — и насилие, и публичное высказывание о нем, и суд — повлияло на вашу жизнь?

— Мне кажется, я повзрослела. Я была, знаете, как счастливый щенок — все меня радовало. Феминизм мне много дал — и феминизм немножко отнял. Он дал мне ложную иллюзию безопасности. Ну мне же понятно, что мое тело — это мое дело, что «нет» значит «нет». И я из-за этого немножко забыла, что это не всем понятно. И сейчас я стала, наверное, угрюмой и мрачной, но я стала больше следить за безопасностью. Я не отвечаю на незнакомые номера. Я живу в безопасном месте, которое нигде не афиширую. Я буквально не хожу ночью одна по улице. Вплоть до того, что у меня есть тревожный чемоданчик: у меня собраны документы, запас денег, контакты, вручную переписанные телефоны адвокатов, мало ли что.

Я потеряла очень многое: меня уволили с работы (Федорова работала внештатным новостным редактором сайта «Сибирь.Реалии», который объявлен СМИ — «иностранным агентом». В январе она сообщила руководству о том, что может переехать из Владивостока в Москву. Через полторы недели Федоровой сообщили, что с ней прекращают сотрудничество. — Прим. «Холода»), я переехала из Владивостока. Я жила там 12 лет — и не смогла там больше находиться. Там большая тусовочка, все всех знают. И было очень дискомфортно, потому что на тебя показывают пальцем.

На самом деле вопрос стоит так: становлюсь ли я более плохим человеком из-за того, что меня изнасиловали?

Я дала себе время отдохнуть. Я удалила вообще все социальные сети. Я прервала очень многие контакты. Почти весь тот год я работала в кофейне в Находке (Федорова переехала в Находку спустя полтора месяца после изнасилования, а в феврале 2020 года перебралась в Москву. — Прим. «Холода»). Меня очень успокаивал физический труд. Никто не знал, кто я. Вот у меня по 12 часов смена, я полностью выключаюсь. Я очень много времени проводила с семьей и друзьями.

Меня сейчас очень сильно триггерит тема насилия. То есть в каждой жертве я, конечно, вижу себя. Но я от этого никуда уже не денусь. Я прошла большой курс психотерапии, я была на ретрите, принимала антидепрессанты. Из острого состояния меня вывели, а все остальное в моих руках.

На самом деле вопрос стоит так: становлюсь ли я более плохим человеком из-за того, что меня изнасиловали? Я очень боялась, что со мной не захочет кто-то встречаться. Ну как о девушках говорят — что, если девушка вышла замуж не девственницей, то она «порченый товар». И у тебя где-то [в голове сохраняются] остатки этой патриархальной [установки]: что у женщины нет прав на свое тело, что женщина принадлежит мужчине, что женщина, которая занимается сексом, шлюха. У меня были отношения после [случившегося] — крепкие, отличные. То, что со мной случилось, не повлияло на них. И не повлияет в дальнейшем.

Я очень боялась, что насилие повлияет на мою сексуальную жизнь. Я думала, что на этом все: ни одного человека я к себе подпустить не смогу. Потому что мое тело болит, оно травмировано. И меня флэшбечит. Но, слава богу, все наладилось. Не сразу, но наладилось.

Я не хочу, чтобы эта история меня характеризовала. Это только эпизод [моей жизни]. К сожалению, суд не дает закрыть страницу.

Было странно, когда меня узнали на улице. Я стояла в магазине возле станции метро Белорусская. И ко мне подошел мужчина и спросил: «Ой, а это не про вас писали все СМИ?». Типа: «Ой, это вас изнасиловали?». Я вообще не нашлась, что ответить, и просто вышла, даже не забрала покупку. Но это был такой один случай.

Изменились ли отношения с родными?

— Мне очень жалко родителей. Они видели, что мне плохо, поддерживали меня и не показывали, что им тоже плохо. Но я же знаю, что они испытали огромную боль оттого, что их единственный ребенок пережил насилие. Наши отношения не стали ничуть хуже. У нас абсолютное доверие. Мои родители — мои самые лучшие друзья.

«Мы должны называть имена насильников»
На данном этапе как вы оцениваете работу судов по таким делам?

— Мои адвокаты просили меня не оценивать. Я всегда склонялась к тому, что нам надо пересматривать в принципе всю судебную систему. Я увидела своими глазами, как выглядит судебный процесс.

Мигунов сам ни разу не был в суде. А в суде появился джентльмен (гражданский защитник Мигунова Игорь Мельник — прим. «Холода»), который на заседании суда сказал, что да, у них был секс но по обоюдному согласию. Причем судья немножко обалдела и спрашивала: «А вы уверены? А о чем мы тогда вообще судимся, если был секс?». На втором заседании защитник говорит: «Нет, он проводил ее до квартиры, он зашел с ней в подъезд и ушел». Протокол первого заседания пропал без вести. Смешно просто, якобы его не вели.

Я не ожидала, что можно взять и потерять протокол заседания. Для этого даже не пришлось ничего придумывать. Не случился ни пожар, ни потоп — просто нет протокола, и все. Кажется — ну разве так можно? Можно. Ну у нас и с выборами то же самое происходит. А можно столько голосов было начислить? А можно было перетасовать все голосование? Можно. Всем все можно.

Судья задавала мне максимально циничные вопросы, например, откуда какие следы побоев. Я говорю, ну вот я залезла на подоконник, он стащил меня оттуда за волосы, и я упала, и вот у меня были синяки. Она говорит: «А зачем ты на подоконник полезла, не полезла бы — не упала бы». Во всей истории очень сильно педалировали тему денег. Мы же в тот день с Мигуновым встретились, потому что я хотела попросить у него в долг (Федороварассказывала,что просила в долг у Алексея Мигунова 150 тысяч рублей под расписку, но он отказал, — прим. «Холода»). И очень сильно к этому клонили: вы же у него денег хотели занять, ну так а чего вы удивляетесь?

Я маму каждый день удерживаю, чтобы она не писала комментарии в фейсбуке, потому что она, конечно, хочет донести до всех правду, что у нее хороший ребенок

У судьи был интерес на уровне сплетен: «А как вы были одеты? А сколько вы выпили? А он сколько выпил?». В апелляции меня спрашивали, пришел ли он пьяный, не споила ли я его. [Спрашивали]: «А вообще ваши родители в курсе, чем вы занимаетесь?» Не знаю, что подразумевалось, проституция, видимо? Мне 31 год, а судья разговаривает со мной, как с маленькой девочкой.

Как вы на это реагировали?

— Слава богу, меня из суда не удалили. Я повышала голос и пыталась воззвать к какому-то разуму. Спрашивала — почему эти вопросы, чего вы хотите добиться? Но меня очень сильно тормозил мой гражданский защитник Павел Солеваров, я ему всецело доверяла в этом судебном процессе. И когда он просил меня замолчать, я замолкала. Я там, конечно, разрыдалась, потому что давление было невыносимым. Я в принципе не очень плаксивый человек, но не осилить было.

Моя мама очень сильно отреагировала, когда я ей рассказала про фразу судьи «А ваши родители вообще в курсе, чем вы занимаетесь?». Мама очень хотела ходить со мной в суды и говорить: «Мы в курсе и гордимся своей дочерью, она все сделала правильно, и имена насильников надо называть». Я маму каждый день удерживаю, чтобы она не писала комментарии в фейсбуке, потому что она, конечно, хочет донести до всех правду, что у нее хороший ребенок.

Я в суд ходила, потому что испытывала иллюзию, что судья меня увидит, она поговорит со мной, увидит, что я честный человек. Что я не представляю никакой опасности. Ну не знаю, какое-то было утопическое представление о том, как будет проходить суд. После апелляции я решила, что на суды больше не пойду.

«Мы должны называть имена насильников»
Как вы доказывали суду, что изнасилование было?

— После того, как Мигунов ушел, я сделала селфи. Я веду дневник и сделала эту фотку, чтобы себе напомнить, в какое дерьмо я попала. У меня очень долго в голове не укладывалось, что это насилие, что это могло произойти со мной. На следующий день Мигунов мне написал. Он хотел продолжения, он написал:«Хэй-хоу, как губа?». Он очень хотел фотографий. Его очень смешило, что он разбил мне губу, его это веселило. Он говорил, что я должна его благодарить за то, что женщины отдают кучу денег, чтобы силикон себе вколоть в губы, а он сделал для меня это бесплатно. И он хотел посмотреть, как губа.

И я написала ему в ответном сообщении, что то, что он сделал — это насилие. И вот эта вся переписка сохранилась. И в суде я показывала эту фотографию, предоставила переписку. Суд очень долго не хотел принимать ее во внимание, потому что мало ли с кем я переписывалась. Хотя там зафиксирован его [Мигунова] мобильный номер, на аватарке его фотография. Я не знаю, почему суд в итоге пошел на уступки, но переписку они учли.

Плюс у меня были косвенные свидетели, которых, конечно, отказались слушать. Главный косвенный свидетель — это Ольга Карчевская. Она увидела меня на следующее утро, сразу увидела все следы побоев, начала выяснять, что случилось. И Оля попадает в иск — Оля не может свидетельствовать. Может быть, поэтому ее в иск и добавили. А Ева вообще сделала единственный репост. Репостов там было около двух тысяч, мне кажется, если не больше. Я все еще склоняюсь к тому, что Еву добавили только потому, что Мигунов был заинтересован судиться в суде Первореченского района Владивостока, а я по прописке проживаю в Находке, в Приморском крае, — конечно, другой город, и суд, и все.

А фотография, ну фотография... Может, я лицом о стену билась.

В своем посте вы написали, что даже если бы вы знали, что вас ждет после обнародования этой истории, вы бы все равно о ней написали. Почему?

— Потому что мы должны называть имена насильников. Как бы больно и страшно ни было. Пока одна из нас не скажет имя, будут новые жертвы.

После того, как я написала свой пост, мне начали звонить девушки, которые знакомы с Мигуновым. У меня нет подтверждения их слов — я просто верю жертвам насилия. У меня нет ни единой возможности уговорить этих девушек заявить об этом публично. Все они сказали, что боятся его. У меня ощущение, что я ткнула палкой в осиное гнездо.

Одна девушка звонила — ей удалось избежать насилия. Ей показалось, что он может сделать с ней что-то плохое, и она убежала. Это было за несколько лет до [моего случая]. И она звонила мне и спрашивала, правильно ли она поняла, просила меня рассказать детально, как он себя вел. Я объясняла ей, как это все началось, что он внезапно стал очень агрессивным, что я этого не ожидала. Что его поведение выглядело так и так. Она сказала: «Боже мой, это могло произойти со мной».

Я летела из Владивостока в Москву с ним на одном самолете, это девять часов рейса в закрытом пространстве. Девять часов я не сводила глаз с его кресла

Кому-то из ваших косвенных свидетелей все-таки удалось выступить?

— Судья первой инстанции — Первореченского суда — [Ольга] Струкова отказалась слушать всех наших свидетелей. Я пригласила четырех косвенных свидетелей. Насилие произошло в октябре, в ноябре я сделала встречу «Феминологов» (группа поддержки для женщин, которая проходит в формате закрытых вечеринок, — прим. «Холода»). «Феминологи» выглядят так: есть общая тема, и шесть женщин по очереди выходят к микрофону и рассказывают свои истории. Без имен, без дат. Я рассказала о том, что меня изнасиловали. Девушек, которые присутствовали на «Феминологах», я попросила выступить косвенными свидетелями о том, что эту историю я рассказывала в ноябре — без имен. Ту же информацию я написала [публично] в январе.

Плюс в списке свидетелей была моя близкая подруга, которая видела меня на второй день после изнасилования, видела следы побоев. Которой я тоже рассказала, что произошло. Но до января ни одному живому человеку я не говорила, кто это сделал. Я рассказала своим родителям, что меня изнасиловали, своим близким друзьям, своему партнеру, но я боялась очень сильно Мигунова. И только в январе я назвала имя.

Как сторона Алексея Мигунова доказывала свою правоту?

— Дело в том, что они не столько доказывали, что не было насилия, сколько доказывали, что я превысила [пределы осуществления права на] свободу слова. Они сделали лингвистическую экспертизу в ДВФУ [Дальневосточный федеральный университет]. Придирка была к основной фразе «13 октября Мигунов меня изнасиловал». То есть они апеллируют к тому, что я обвинила его в совершении уголовного преступления, которого он не совершал. И к тому, что я использую юридический термин — изнасилование.

Мы же объясняли, что я не придавала этому юридическую оценку. Я, как минимум, юридически некомпетентна. Я рассказала, что произошло со мной. Мой гражданский защитник Павел Солеваров опирался на дела международных судов, опирался на то, что есть флешмоб #metoo, что я [про изнасилование] у себя в фейсбуке написала. Я не обратилась в СМИ, я имею право как человек использовать свой фейсбук — не как медийное лицо, не как журналист.

Не было никаких свидетелей, не было никаких алиби, каких-то данных, которые подтверждали бы, что он был в другом месте. В итоге была только эта экспертиза, что я обвинила его в юридическом преступлении.

И все?

— И все. Понимаете, с самого начала слушать нас был никто не готов. Судья в итоге постановила, что, несмотря на совершенное насилие, «субъективное мнение Федоровой о факте изнасилования было выражено в негативной форме, выходящей за допустимые пределы осуществления права на свободу...».

То есть они подтвердили, что насилие было, но изнасилования не было. И меня эта формулировка повергла в шок. [Получается], что я ему нанесла страдания куда большие, чем он мне.

«Мы должны называть имена насильников»
Почему суд решил, что было насилие, но изнасилования не было?

— Суд это вычислил по переписке, потому что переписка дает понять, что да, он меня поколотил, потому что он спрашивал, какие у меня ушибы. И говорил о том, что я ему вообще-то тоже губу прокусила. Из-за этого «тоже» сложно не признать, что были побои. Но там же ничего не говорится о сексе.

У нас вышло как: сторона Мигунова предоставила свои доказательства, у нас посмотрели переписку, и заседание закрыли [судья завершила прения].

Как судья это объяснила?

— Потому что сведения интимного характера, порочащие честь уважаемого истца. Мы подавали ходатайство о том, что заседание не может быть закрытым, потому что этот человек — публичное лицо. Он соучредитель медиахолдинга. И я настаивала на том, что заседание должно быть открытым. Но мы там вообще ничего особо не решали.

Во время процесса Мигунов выходил с вами на связь?

— Нет, ни разу.

Когда я столкнулась с ним спустя год, меня очень это, конечно, сильно травмировало. Я летела из Владивостока в Москву с ним на одном самолете, это девять часов рейса в закрытом пространстве. Девять часов я не сводила глаз с его кресла. С одной стороны, я головой понимаю, что он ничего мне не сделает. С другой стороны, было очень страшно. Просто иррациональный страх и все.

Я надеюсь, что он меня не заметил. Был уже февраль, я летела в маске в конце самолета, он в начале. Я ждала в Москве, когда он заберет багаж, и только потом подошла к багажной ленте.

В мае 2019 года суд удовлетворил иск Алексея Мигунова и обязал вас с Карчевской и Моор выплатить ему 35 тысяч рублей (Федорова должна была выплатить 25 тысяч рублей, Карчевская и Моор — по пять тысяч рублей. Теперь это решение отменено). Как вы это восприняли?

— Я решила не платить. Я просто заблокировала свои счета, и долгое время на мне числился долг в службе судебных приставов. Но они, видимо, тоже не спешили выполнять свою работу. Потому что недавно я увидела, что требования с меня сняты из-за того, что невозможно установить мое место жительства, невозможно найти ответчика.

Вы в фейсбуке писали, что «приложили очень много усилий для того, чтобы изнасилование не оказывало влияние на дальнейшую жизнь». Расскажите про это.


— Я пытаюсь жить обычной жизнью. Начиная с того, что я пыталась не позволить травле диктовать мое самоощущение. Самое важное — я знаю, что я нигде никого не обманула. Это ощущение очень сильно помогает жить дальше. Я не знаю, как чувствует себя Мигунов, как он засыпает. Он же знает, что он это сделал.

О случаях насилия стали говорить все чаще, и это заставляет задумываться даже самых крепких отморозков

Я занималась «Феминологами» до этого два года, то есть я постоянно работала с жертвами насилия. И мне очень тяжело это дается сейчас. Но я понимаю, что мы судимся совсем не для меня. Мы судимся для того, чтобы не позволить судебному прецеденту развязать руки насильникам, которые будут угрожать жертвам: слышала, что Мигунов сделал с Федоровой? Вот вякнешь ты — и тебя тоже засудят.

Сейчас я по чуть-чуть восстанавливаю «Феминологи», и к этому проекту я сделала медиа для женщин, интернет-журнал «Марта». Я хочу продолжить заниматься журналистской деятельностью и фем-активизмом.

С учетом вашего опыта, как бы вы охарактеризовали отношение общества к жертвам насилия?

— Очень паршивое отношение у общества к жертвам насилия. Каждый думает, что он полиция нравов, и начинает рассуждать: а как она была одета? А сколько она выпила? А в каких отношениях она была с насильником?

При этом я вижу, что маятник хорошо раскачивается — из-за того, что мы стали об этом говорить. Из-за того, что появилось движение #metoo. Из-за того, что женщины просто начали писать о пережитом опыте, называя имена. И я вижу, что общество начинает задавать вопросы: подождите, а что, если все-таки насилие было? Об «оговоре» говорят уже сильно меньше, чем, допустим, два года назад.

«Мы должны называть имена насильников»
Отношение к насильникам тоже меняется?

— Я вижу, что да. Не так радикально, как мне бы хотелось. Я не говорю, что все мужчины — насильники, но я говорю, что практически все насильники — это мужчины. И я вижу, что многие начинают замечать эту динамику. О случаях насилия стали говорить все чаще, и это заставляет задумываться даже самых крепких отморозков. Я вижу, что из-за того, что появляется гласность, они начинают бояться: а вдруг я совершу это преступление, и об этом станет известно? Остаются, конечно, те, кому море по колено. Они не боятся вообще ничего. Но я надеюсь, что тот же Мигунов больше не совершит насилия.

Что вы могли бы сказать другим женщинам, пережившим сексуальное насилие?

— Что гласность — наше главное оружие. До банального: это пройдет. Сейчас больно, но боль отступает. На самом деле отступает. И травлю можно пережить, и суды можно пережить. И если есть на кого опереться, то не стоит отказываться от помощи. И женское сообщество — даже в России — сейчас прекрасное. И есть огромное количество активисток, прекрасных девушек, юристок, журналисток, поэтесс. Тысячи имен тех, кто не отвернется и поддержит. Даже если кажется, что ты один на один со своей болью, то на самом деле нет. Есть девушки, которые пережили то, что ты переживаешь сейчас, и уже вместе можно держаться.

Поддержите тех, кому доверяете
«Холод» — свободное СМИ без цензуры. Мы работаем благодаря вашей поддержке.