«Они боятся меня»

Когда человек совершает физическое или эмоциональное насилие, ему, как правило, советуют пойти на психотерапию. Но склонность к абьюзивному поведению — это проблема, которая не решается за несколько сеансов. Многим требуется целая жизнь, чтобы изменить привычные сценарии. Спецкор «Холода» Юлия Дудкина поговорила с человеком, который пытается справиться со своей склонностью к эмоциональному насилию, и с его женой.

Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.

Мы с Петей познакомились, когда учились в институте. Он обратил на меня внимание, но только через два года решился заговорить. Через полгода общения впервые взял за руку. Он был очень сильно влюблен, долго ухаживал. Он с самого начала казался мне человеком чувствительным: мог легко начать нервничать из-за чего-то, запаниковать. Любая поездка в новое место давалась с трудом. Он переживал: «А как мы поедем? Где мы будем жить, чем заниматься?». Ситуации, в которых есть неопределенность, выводили Петю из равновесия. Поэтому я старалась заранее все узнать и продумать, составить четкий план. Иначе тревога выливалась в какой-то негатив, Пете начинало все не нравиться: подушка неправильная, еда неправильная. Когда слышишь все это, кажется, что это ты виновата. Начинаешь спрашивать себя: «Как я могла так накосячить? Почему заранее не подумала об этом?». Это просто сводит с ума.

Два года мы встречались, потом поженились. После свадьбы знакомая предложила нам съездить в Сочи — у нее там есть дом. В поездку я позвала с собой Петину бабушку. Мне хотелось, чтобы с нами был третий человек, который мог посмотреть на ситуацию со стороны и сказать моему мужу: «Да все нормально, чего ты придираешься?».

Но в целом все было в порядке — пока у меня было много сил и ресурсов, у меня получалось улаживать конфликты и находить решения. Все стало гораздо хуже девять лет назад, когда у нас родился старший сын. Роды были сложными, после них я плохо себя чувствовала. Мне хотелось поддержки, а вместо этого я как будто попала в черную дыру. Петя нервничал: «А ребенок спит? А нормально, что он плачет? А нормально, что у него прыщ вылез?». Он начал постоянно говорить, что я что-то делаю не так, что мои волосы разбросаны по всей квартире, что у меня ребенок проснулся и кричит. Я пыталась ответить, постоять за себя, и начинался скандал. В итоге я выматывалась еще больше. Мои ресурсы не просто закончились — я ушла в минус.

Я не осознавала, в чем проблема. Несколько лет мне казалось, что со мной что-то не так и я все время все делаю неправильно. Через три года у нас родился второй ребенок, я все больше чувствовала себя усталой и подавленной. Как-то раз, когда младшему сыну был уже почти год, я очень ждала восьмого марта. Я знала, что у Пети будет три выходных, и надеялась, что смогу просто спокойно полежать. Утром я спросила: «Можно я сегодня отдохну?». Он начал ворчать, что пол грязный. Сказал: «Ладно, я сам помою». Потом начал мыть и ругаться, мол, в квартире грязно, повсюду мои волосы. Я не выдержала и сказала: «Ты можешь просто молча помыть? Двое маленьких детей, мне тяжело». Он ответил: «Ты же сама хотела двух детей». Эти слова меня очень сильно обидели. Мы принимали решение вместе, а теперь это звучало так, как будто я была в чем-то не права. Конфликт закончился тем, что я взяла билеты в Израиль — решила съездить к подруге и несколько дней отдохнуть. Мне никто ничего не сказал, но муж и свекровь, узнав о предстоящей поездке, посмотрели на меня так, что я почувствовала себя ужасной матерью. Будто бы я бросаю детей на них, а сама еду развлекаться. В итоге я никуда не полетела и сдала билеты.

Я решила обратиться к психологу. Я и раньше бывала на консультациях у специалиста. Еще во время первой беременности гинеколог посоветовал мне сходить — просто на всякий случай. Мне тогда снились страшные сны, и психолог помогла мне справиться с тревогой. Так что теперь я решила пойти к тому же самому специалисту.

Мы долго пытались понять, в чем дело, почему я так плохо себя чувствую. Обсуждали какие-то вещи, не связанные с моим мужем. А потом я что-то рассказала о нем, и она вдруг объявила: «Надо срочно разводиться, так нельзя жить. Иначе тебя ждет невроз». Эти слова вызвали у меня сильное отторжение. Я подумала: «Какой развод? У меня нормальный муж, у нас двое детей». Я перестала к ней ходить, но продолжала думать над ее словами. Однажды мне попалась книга под названием «Мужья-тираны». Там рассказывалось, что есть такой вид психологического насилия, когда человек постоянно убеждает тебя в том, что ты не права, хотя ты очевидно права, и это постепенно может начать сводить с ума. Я узнала нашу ситуацию: действительно, в спорах мой супруг часто переиначивал ситуацию так, что я оказывалась виновата и просила прощения, хотя на самом деле это было нелогично.

Решительных действий я тогда предпринимать не стала. Мой декретный отпуск закончился, в 2017 году я вышла на работу и снова почувствовала почву под ногами. Одно дело — когда ты сидишь дома с двумя детьми и полностью зависишь от мужа. Другое — когда ты хорошо зарабатываешь и у тебя есть жизнь вне дома. Я симпатичная женщина, но, пока была в декрете, совсем перестала себе нравиться. У меня появились растяжки на животе, я из-за них сильно переживала, а муж еще и акцентировал на этом внимание. Как-то раз, когда я уже вышла на работу, новый сотрудник пригласил меня в кафе. Я отказалась: «Ты чего, какое кафе, у меня муж и двое детей». Дома со смехом рассказала про это Пете, а он ответил: «Ты бы ему живот свой показала с растяжками, он бы сразу отвалил».

Мне стало легче, когда я снова начала работать, но Петино поведение не менялось, и теперь оно отражалось еще и на детях. Мы все стали зависеть от его настроения. Ты никогда не знаешь, что будет вечером. Если муж придет в хорошем настроении, все будет чудесно. Если в плохом — вечер насмарку, у всех все плохо. Я вечно была в напряженном состоянии, когда муж приходил домой, заглядывала ему в глаза и пыталась понять, в каком он расположении духа.

Конечно, любой человек может быть в плохом настроении, это нормально. Но это не значит, что все кругом виноваты. А у нас было так: ты пытаешься уйти в другую комнату, заняться своими делами, а Петя идет за тобой и рассказывает тебе, в чем ты не права, и не успокоится, пока не случится скандал. Все это сказывалось и на детях. Недавно мы переходили дорогу. Один из детей споткнулся, Петя подхватил его и начал ругать. При этом говорил: «Я тебя люблю, поэтому ругаю».

Я заметила, что старший сын стал неохотно рассказывать, как у него дела в школе. Он как будто все время боялся сказать что-то лишнее — такое, из-за чего Петя начнет нервничать. Прошлым летом дети были на даче у бабушки, и я заметила, что сын стал более веселым и расслабленным, когда какое-то время не общался с Петей. А потом они вернулись в Москву, начался учебный год. И вот, как-то утром я собирала детей в школу. Как обычно, я старалась не будить мужа. Я знала, что чем меньше мы пересекаемся дома, тем спокойнее для всех. Старший сын проснулся в плохом настроении, жаловался, что не выспался. Петя вдруг подскочил с кровати, влетел на кухню и дал ему затрещину со словами: «Почему это у тебя с утра плохое настроение?». И тут я возмутилась и поняла, что не готова ему позволять так обращаться с детьми. Я стала искать съемную квартиру, объявила мужу, что планирую съехать.

Он сказал, что пойдет к психиатру, и действительно сходил, ему выписали лекарства. Медикаменты подействовали, стало видно, что ему теперь проще себя контролировать. Я показала ему видеоролик про насилие, он стал заниматься с психологом из этого видеоролика. Но в ноябре мы все равно разъехались. Я видела, что проблема не решается — его состояние улучшилось, но потребность в скандалах осталась. Как будто ему хотелось доводить меня до слез. Я поняла, что проблема не решится, если я не проявлю жесткость.

В январе я дала слабину, решила попробовать снова съехаться. Мне казалось, от занятий с психологом был какой-то эффект. Но как только муж вернулся в квартиру, все началось по новой. Он тут же бросил ходить к специалисту, опять начались скандалы. Пришлось опять попросить его уехать. В начале эпидемии коронавируса Петя заговорил о том, что нам лучше жить всем вместе, чтобы он не ездил к детям на метро. Я знала, что ни к чему хорошему это не приведет. У меня давно уже висело предложение работы с хорошей зарплатой в Петербурге, и тут я решила его принять. Дети отправились к бабушке в Тверь, Петя — вместе с ними. А я переехала в другой город.

Занимается ли он сейчас терапией регулярно — я не знаю. На какое-то время он забросил сессии, потом у нас было несколько совместных бесед с терапевтом. Я вижу, что с детьми он начал вести себя по-другому. Но со мной — все еще нет. Мы видимся раз в неделю, и у нас постоянно случаются конфликты. Я сняла в Питере прекрасную квартиру в сталинском доме, с высокими потолками и мраморными подоконниками. Петя с детьми приехали в гости, я хотела, чтобы ребята посмотрели на военно-морской парад в день ВМФ. Как только они оказались в квартире, тут же начались претензии: «Слишком много места, неуютно, даже микроволновки нет». Уже позже, когда мы вместе общались с психологом, она спросила у Пети: «Что бы вы почувствовали, если бы вы арендовали квартиру, а Нина начала вам такое говорить?». Он подумал и ответил: «Я бы расстроился и никогда больше не пытался арендовать ни одну квартиру».

Сейчас я по-прежнему живу в Питере, Петя в Москве, а дети — на даче. Я точно знаю, что продолжать эти отношения я не хочу. Если мы сойдемся обратно, то только в том случае, если наши отношения станут другими. Но пока я не вижу, чтобы что-то заметно поменялось. Все это очень тяжело.

Я понимаю, почему женщины годами не могут уйти из отношений, в которых есть насилие. Многие просто не могут себе этого позволить. Даже мне очень тяжело далось это решение, хотя я хорошо зарабатываю, могу обеспечить и себя, и детей. Болезненные отношения очень затягивают, эмоциональная привязанность становится очень сильной. Давит чувство вины: мне кажется, что Петя переживает из-за меня, что его нужно поддержать, а я уехала. Но я осознаю, что на самом деле я ни в чем не виновата, и что ему нужно принять меры, чтобы мы снова могли быть вместе. Я люблю своего мужа, мне трудно без него. Но эта ситуация рано или поздно должна завершиться — так или иначе. Поменять себя — самое сложное в жизни, и я очень надеюсь, что он на это способен.

Однажды жена скинула мне видеоролик, в котором психолог рассказывала о разных видах насилия. Она говорила, что насилие бывает не только физическим, но и эмоциональным. Что один человек может постоянно оказывать на другого психологическое давление, выводить его из себя, провоцировать конфликты. Психолог объясняла, что у такого насилия могут быть тяжелые последствия для всех членов семьи. Я смотрел в ужасе: в описаниях психолога я узнавал себя. Я думал о том, что у нас с Ниной двое детей. Старшему сыну девять лет, младшему — пять. Мне не хотелось, чтобы мое поведение на них отразилось.

Раньше мне никогда не казалось, что я могу совершать эмоциональное насилие. Я думал, у меня просто такой характер — вспыльчивый. А если я начинаю кричать, значит, меня кто-то спровоцировал, вывел из себя. Но со временем я стал замечать, что моя жена как будто боится лишний раз о чем-то меня спросить или возразить. Весь прошлый год, приходя домой с работы, мы даже не разговаривали — просто занимались каждый своими делами.

Мне 35 лет, я работаю в IT-сфере. Мы с Ниной вместе уже 13 лет, а поженились 11 лет назад. Сначала у нас в отношениях не было никаких заметных проблем. Но чем дольше мы жили вместе, тем чаще я бывал чем-то недоволен. В выходной день я мог проснуться в плохом настроении и с самого утра ко всем цепляться — мне казалось, что все кругом не так и все в чем-то не правы.

Со временем я стал часто срываться на крик. Например, однажды, когда наш старший сын был еще младенцем, мы ехали в машине и спорили о том, нужно ли его крестить. Я так разозлился, что начал орать прямо там, в машине, при ребенке. Он тогда был слишком маленьким, чтобы понять, что происходит. Но сейчас, когда дети подросли, я понимаю: мое поведение все эти годы на них влияло. Я часто мог крикнуть на сыновей, шлепнуть по попе. Постепенно я стал видеть, что они боятся меня, когда я повышаю голос. В такие моменты я себя ненавидел. Но контролировать не мог. Я думаю, старший сын похож на меня по характеру. Несколько раз я видел, как он кричит на младшего, — громко, истерично. Как правило, из-за какой-нибудь ерунды, — например, не поделили игрушку. Наблюдать за этим было страшно.

Мне всегда казалось, что мы с женой часто спорим из-за ерунды. Только теперь я понимаю: как правило, все конфликты начинал именно я. Например, цеплялся к ней из-за уборки: «Почему это не на месте лежит? А здесь почему неправильно?». Как-то раз я отправился с ребенком в поход. Нина в это время как раз делала косметический ремонт на кухне. Пока нас не было, она решила покрасить потолок. Я еще говорил ей: «Ты же не дотянешься, там высоко». Мы вернулись, когда она была на работе. Я увидел, что потолок покрашен и в некоторых местах есть неровности. Я начал писать ей сообщения: «Ты что, половой тряпкой, что ли, красила?». Нина очень расстроилась: она проделала большую работу, потратила несколько дней, а неровности были несущественными. Сейчас я понимаю, что в той ситуации повел себя грубо.

Однажды мы были на даче, и нам нужна была канистра. У сестры Нины участок по соседству, и она предложила взять канистру у нее. Но мне не хотелось брать чужую — я решил, что куплю новую. Мне казалось, что мы с Ниной обо всем договорились. А утром я проснулся и обнаружил, что она пошла к сестре. Я разозлился, молча собрался, сел в машину и уехал домой в Москву. Правда, на полпути успокоился и вернулся. Мы поговорили, и оказалось, что мы просто неправильно друг друга поняли.

Мне сложно принять, если что-то идет не по-моему, не так, как я считаю нужным. Хочется доказать, что я прав, во что бы то ни стало. Я начинаю давить, повышать голос, нервничать. А если не добиваюсь своего, во мне поднимается бешеная ярость. Были моменты, когда мне хотелось ударить жену кулаком в лицо. Я даже не помню из-за чего. В такие минуты все плывет в глазах, ты ничего не видишь — только лицо человека, на которого ты злишься. Хочется его уничтожить. Все на свете исчезает, и остается только бесконечная злость. Руки трясутся, сердце колотится. Ты уже не понимаешь, что ты говоришь, — из тебя льется какая-то бессвязная речь. Кажется, ты не принадлежишь себе, вместо тебя действует какой-то другой человек.

К счастью, в такие моменты меня что-то останавливало — я никогда не переходил к физическому насилию. Когда я успокаивался, я понимал, что произошло: мне хотелось ударить самого дорогого человека. Становилось стыдно и мерзко от самого себя. Но я никогда не задумывался о том, почему я так злюсь, зачем начинаю кричать, что заставляет меня сесть в машину и молча уехать. Это происходит импульсивно: ты не успел даже подумать, но уже сидишь в машине и едешь куда-то или кричишь на своих родных.

Чем дальше, тем хуже становилась ситуация. В сентябре дома пошли разговоры о том, что пора либо что-то делать, либо прекращать отношения. И вот тогда я по-настоящему испугался: я понял, что не хочу остаться без семьи. Когда Нина показала мне видеоролик про насилие, я признал, что веду себя абьюзивно. Мы с женой договорились, что я приму меры. Для начала я обратился в государственную психиатрическую клинику. На приеме у психиатра я рассказал, что у меня случаются приступы ярости, и мне прописали нормотимик и успокоительное. Препараты мне помогли, я перестал на все так резко реагировать. Я принимал их два месяца. Потом снова пришел на прием, и врач предложил мне продолжить принимать препараты. Он не говорил о том, чтобы попытаться найти причины моих проблем и начать работать с поведением. Таблетки я через некоторое время бросил — прочитал список побочных эффектов и испугался.

Еще мы нашли контакты психолога из видеоролика, который мне присылала Нина, и я записался на консультацию, начал ходить на терапию. Но, несмотря на это, в ноябре мы все равно разъехались. Я не понимал почему. В голову лезли разные мысли: «А вдруг это обман? Вдруг она с другим?». Сейчас я понимаю, что такие мысли появляются из-за тревоги. Но все равно не всегда могу их прогнать.

На первой же встрече с психологом я постарался честно рассказать все как есть. Мы говорили про мое детство, про семью. Я рассказывал про отца. Когда я был маленьким, он постоянно ругался с мамой, много пил. Однажды, когда я учился в восьмом или девятом классе, к нам пришли соседи и сказали, что отец валяется в подъезде на первом этаже в отключке. Мне пришлось тащить его в квартиру, и это было ужасно стыдно. У него бывали вспышки ярости, и, когда я был в старших классах, мы с ним несколько раз дрались. Отец часто приходил домой и начинал ругаться на маму: пилил ее часами, это было невозможно слушать. Он по кругу повторял одно и то же, мог бесконечно припоминать всем одну и ту же ситуацию. Например, как бабушка однажды продала корову, чтобы подключить городской телефон. Сколько я себя помню, этот эпизод не давал ему покоя. Вспомнив о нем, он заводился и никак не мог успокоиться. Историю про корову и телефон я слышал снова и снова, пока не вырос и не съехал от родителей.

Я помню, что в детстве постоянно чувствовал себя очень плохо из-за отца. Я боялся его, мне постоянно было жалко маму. Было ощущение нестабильности и постоянного напряжения. Когда открывалась дверь, я вздрагивал. Только теперь я стал понимать, что чувство тревоги никуда не делось, и из-за него у меня много проблем.

Осенью, когда мы с женой разъехались, мне было очень грустно. Я почти ничем не занимался: работал, спал, ходил на терапию и страшно скучал. Однажды психолог сказала: «Представьте, что напротив вас сидит ваша супруга, и поговорите с ней». Раньше я никогда не думал, что могу расплакаться перед пустым стулом. Я говорил, как сильно я скучаю, и рыдал.

По совету психолога я начал записывать свои эмоции. В те моменты, когда во мне закипала злость, я говорил себе: «Стоп», выходил покурить, брал тетрадь и в ней коротко описывал происходящее. Еще одно упражнение, которое предложила мне специалист, — написать, что я могу сделать, чтобы ситуация стала еще хуже. Это помогает посмотреть на все со стороны и не наделать глупостей.

Мне казалось, мое поведение меняется. В январе мы с женой снова съехались, но ненадолго. Я воодушевился, мне показалось, что теперь все стало в порядке, я забросил терапию. А потом заметил, что снова начинаю придираться к домашним по любому поводу, и все становится так же, как раньше. Я стал понимать, что Нина была права, когда предложила разъехаться. Весной ей предложили работу в Санкт-Петербурге, и она уехала, а я остался с детьми и вернулся к терапии.

Работая со специалистом, я стал осознавать, что во мне очень много тревоги. Раньше, когда я просыпался в плохом настроении, я не понимал, с чем это связано, но теперь начал разбираться. Однажды, когда я проснулся в выходной день с ощущением, что что-то не так, я спросил себя: в чем проблема? Что я чувствую и почему? В этот момент я понял: у меня много дел, я отвечаю за детей, и от этого мне тревожно. Я попробовал разложить все по полочкам, составить план действий: накормить детей, погулять с ними, купить продукты, поработать. Настроение сразу улучшилось — я встал и занялся делами.

Когда я начал ходить на терапию, бабушка сказала: «Ты что, разве больной? Зачем тебе туда ходить?». Мама тоже не понимала, зачем мне это нужно. Она признает, что у моего отца были проблемы с агрессией, но отказывается верить, что и у меня они могут быть. Но мне кажется, что с терапией моя жизнь становится лучше. Раньше я приходил домой и мог вообще ни с кем не общаться, играть в компьютерную игру. Сейчас я спешу с работы, чтобы поскорее увидеться с детьми. Мы катаемся на велосипедах, играем в шахматы или в карты, а на ночь читаем «Таинственный остров». Когда Нина уехала в Питер, я старался не дергать ее по пустякам, хотя еще недавно в таких ситуациях я начинал присылать одно сообщение за другим: «Где куртка? Чем кормить детей?».

Я пока еще не во всем разобрался. Я не знаю, откуда у меня агрессивное поведение и в какие именно моменты оно «включается». На терапии мы разбираем каждую ситуацию. Мне кажется, моя агрессия связана с тревогой. Например, я всегда ругался на старшего сына, если выяснялось, что он не сделал уроки. Сейчас я спрашиваю себя: «А что в этом страшного? Что случится, если он не выполнит задание?». Вдруг оказывается, что, действительно, ничего не случится и кричать незачем.

Но, конечно, мне еще работать и работать с этим. Я до сих пор иногда чувствую, как во мне закипает бессмысленная злость. Недавно наш младший сын катался на велосипеде, и у него что-то случилось с цепью. Я пытался ее починить и не мог, а он хотел ехать дальше и пытался крутить педали. Я начал сердиться, и мне показалось, что сейчас я просто возьму и уничтожу этот велосипед. Но в итоге я взял паузу, остыл, успокоился. А потом просто взял и все починил.

Часто людям, которые находятся в абьюзивных отношениях, говорят: «Уходи, не жди, пока человек изменится». И этот совет абсолютно правильный. Если человек применяет психологическое или физическое насилие, а жертва продолжает отношения с ним, абьюзеру просто незачем что-то менять — у него все и так хорошо. Абьюзивное поведение — это механизм адаптации, стратегия, которую мозг человека вырабатывает, чтобы справляться с чувством беспокойства и тревоги. Бывает так, что жертва продолжает жить с абьюзером, прощает его, надеется, что излечит его своей любовью, что он все осознает и изменится. Пока это происходит, получается, что механизм адаптации, выработавшийся у абьюзера, работает. Чтобы человек начал менять этот механизм, нужно, чтобы он перестал срабатывать.

Это не значит, что люди непременно должны расстаться навсегда. Но не стоит восстанавливать отношения, пока партнер, который применяет насилие — физическое или эмоциональное, — не возьмет на себя ответственность за происходящее, не начнет терапию, и не станет очевидно, что в его поведении начались изменения. Одним сеансом у психолога такие проблемы не решаются: нужно как минимум несколько месяцев, чтобы человек хотя бы начал менять стратегии поведения. А на то, чтобы полностью «вылечиться» от абьюзивного поведения, потребуется несколько лет.

Есть страны, где люди, осужденные за насилие в семье, обязаны проходить специальные психологические программы. Например, в скандинавских странах есть методика НОКСА, которую используют в работе с людьми, применяющими насилие. У нас есть организации, которые тоже используют эту методику, например, «Мужчины 21 века». Но проблема в том, что люди с абьюзивным поведением сами почти никогда не приходят в программу. Доходят, как правило, только те, у кого проявления очень незначительны, — например, люди, способные к рефлексии, поймавшие себя на том, что совершают легкое психологическое насилие. Или те, кто однажды применил физическое насилие и ужаснулся этому.

Часто, даже если человек осознает, что совершает насилие, он начинает ходить на терапию, но быстро бросает. Ему кажется, что все уже наладилось — партнер вернулся к нему, отношения продолжаются. Зачем дальше ходить к психологу? Это ведь сложно, во время сессий нужно исследовать собственный неприятный опыт, меняться.

Впрочем, все это не значит, что, если человек склонен к абьюзивному поведению, он безнадежен. Сегодня появилось много научно-популярной литературы про тиранов и абьюзеров. Как правило, там говорится, что у этих людей вообще нет чувств, они причиняют другим боль нарочно и хотят всех уничтожить. С одной стороны, хорошо, что такая литература появилась. Раньше ведь были популярны идеи, будто бы мудрую женщину муж бить не будет или что нужно терпеть и вытаскивать партнера. Так что, когда авторы книг советуют уходить от абьюзивных людей, это выглядит разумно и прогрессивно.

Но я не согласна с тем, что у агрессоров нет чувств и они садисты. Чаще всего это люди, которые сами пережили насилие в детстве — были унижены, брошены или отвергнуты. Возможно, подвергались хаотическим воздействиям со стороны взрослых: то есть их то били, то любили. Переживали долгосрочные бойкоты. Когда человек переживает такой травматичный опыт, у него выстраиваются своеобразные защитные реакции: психика запускает автоматическое поведение, направленное на то, чтобы снова не пережить травматичный опыт. Такой человек всегда ждет удара и воспринимает все действия окружающих как угрозу. В отношениях он может неверно интерпретировать сигналы партнера, воспринимать нейтральные действия как нападение — и тогда включаются те самые механизмы, которые мы называем абьюзивными. Это может быть пассивная агрессия, психологическое или экономическое давление, воздействие на самооценку партнера, патологическая ревность, а может быть и прямое физическое насилие.

Часто говорят, что у людей с абьюзивным поведением есть проблемы с эмпатией. Эмпатические процессы действительно могут выключаться — это тоже защитная реакция, которую использует мозг. Но в целом, как правило, чувство эмпатии все-таки есть — просто оно приглушается в те моменты, когда человек совершает насилие. А потом — в более спокойной обстановке — снова появляется. Конечно, есть и те, кто не чувствует эмпатии из-за особенностей строения мозга. Но таких людей меньшинство, и даже они могут изменить свое поведение и прекратить насилие.

Когда я работаю с людьми, использующими абьюзивные механизмы, мы стараемся разобраться и с травмами из прошлого, и с тем, как человек ведет себя сегодня. Как правило, у авторов насилия есть травматический опыт, который их сознание вытеснило, не сумело принять и отрефлексировать. Важно, чтобы человек сумел справиться со своими воспоминаниями, чтобы они перестали быть для него мучительными. При этом нужно, чтобы он осознал, какие у него есть механизмы адаптации, как он контактирует с окружающими, и нашел другие способы общения — не абьюзивные.