После интервью российского министра иностранных дел Сергея Лаврова, в котором он обвинил евреев в антисемитизме и сообщил, что у Гитлера была еврейская кровь, между Израилем и Россией продолжается скандал. Представители стран обмениваются резкими заявлениями; МИД РФ среди прочего обвинил израильские власти в том, что они не замечают «махрового антисемитизма» в Украине. 51-летний Павел Фельдблюм раньше был исполнительным директором Российского еврейского конгресса и председателем московской еврейской общины. В 2017 году он уехал в Украину и принял там гражданство, а после начала войны вступил в территориальную оборону и развозит по украинским войскам снаряжение. Таисия Бекбулатова поговорила с ним об отношении к евреям в России и Украине, дружбе с Владимиром Соловьевым и о методах, которыми администрация Владимира Путина взращивала лояльное еврейское сообщество.
Вы выросли в Харькове. Как ваша семья там оказалась?
— И отец, и мама приехали из Киева — они оба там родились. Отец — в 1938-м году. Ему было три года, когда в город пришла Вторая Мировая. За две-три недели до событий в Бабьем Яру (массовые расстрелы гражданского населения, главным образом евреев, — прим. «Холода») его маме удалось эвакуироваться вместе с ним — она тогда была беременна его младшей сестрой. Отец на всю жизнь запомнил бомбежки во время эвакуации и поезда, [на которых он ехал]. Он попал на Урал, в Магнитогорск, и там прошло его детство. Семья моей мамы тоже оказалась в эвакуации в Магнитогорске — там они и познакомились с отцом. Потом они уехали в Харьков — мой отец там оканчивал институт, там родился я и моя младшая сестра.
Мы жили в Харькове, пока мне не исполнилось девять лет. Это было обычное детство, мама — учительница, отец — инженер-теплотехник. У нас была еврейская семья, но полностью ассимилированная. На идише мы дома не говорили — папа его знал, а мама нет.
Потом отцу предложили поехать на Север, в поселок Харп. Вот так мы всей семьей оказались в России. Тогда, конечно, это не воспринималось как переезд в другую страну — просто уехали на север. Там я окончил школу и поступил в медицинский институт в Тюмени.
А как вы потом переехали в Москву?
— Еще будучи студентом мединститута, я создал довольно успешное Общество еврейской культуры. В 1991-м — мне тогда еще даже не исполнилось 20-ти — меня избрали председателем.
Мы смогли построить много красивых историй. Благодаря одной из них мы стали довольно известными в еврейском мире не только в России, но и за ее пределами. Это был фестиваль «Ханука в Сибири» — я был его генеральным продюсером. Так у меня появилось имя, репутация. И когда в 1996-м году Владимир Гусинский создал Российский еврейский конгресс, меня позвали на позицию исполнительного директора. Так и переехал.
Вы в то время сталкивались с антисемитизмом?
— Сталкивался с детства, как, наверное, и все евреи в советское время. Приходилось с кулаками доказывать, что евреи ничем не хуже других. В школе почти все драки были из-за этого.
Мне всегда важно было понять, что за этим стоит, почему мы встречаем такое отношение к себе, ничем не спровоцированное. Это было странно — вызывать неприятие, ненависть, злость по факту своего происхождения. Может, если бы я не сталкивался с антисемитизмом, я бы и не стал всей этой деятельностью заниматься.
Но Россию вы тем не менее считали родиной?
— Я родом из советского детства и долгое время считал, что моя родина — Советский Союз. Но при этом всегда помнил, что я из Харькова.
Тогда еще было ощущение единой страны. Да, я считал Украину своей родиной, но то, что я жил в России, никакой проблемой не было.
А потом исчезло ощущение, что Россия и Украина — это одна страна?
— Я бы сказал по-другому. Исчезло ощущение своей страны. И вообще ощущение страны исчезло.
На самом деле я еще с самого прихода Путина понимал, что мы находимся на очень крутом изломе. Я тогда уже не работал в Российском еврейском конгрессе, но был председателем московской еврейской религиозной общины. А когда Путин выиграл выборы, [создатель Российского еврейского конгресса бизнесмен Владимир ]Гусинский оказался под ударом, как и все его структуры. Мы все оказались в центре противостояния.
Было многое. Например, попытки рейдерского захвата еврейской общины России. Мне с самого начала казался неприемлемыми методы, которые они задействовали для решения насущных задач. Я думал, мы живем в свободной стране, где существуют законы.
Но вы же раньше жили в СССР.
— В том-то и дело. Ельцинский период стал для нас окном в новый мир. Мы вышли из Египта, скинули с себя оковы советского прошлого. Нам казалось, мы живем в стране, которая вместе со всем цивилизованным миром идет в будущее.
Многие в 1990-е столкнулись с испытаниями. Но для меня это все же была невероятная жизнь, которую я в юности и представить себе не мог. Казалось, я точно знаю, для чего я живу, было понимание своей миссии. Я занимался возрождением еврейской культуры, самосознания — тем, чего мы раньше были лишены. Мы хотели создать такие условия, чтобы наши дети могли знать, что они евреи, чувствовать себя евреями, в отличие от нас.
Я не мог взять в толк, как вообще такое может быть, что государство вмешивается в наши внутренние дела. Не просто занимает позицию внутри еврейского конфликта между разными организациями, а еще и расчищает конкурентную среду.
Вы имеете в виду Берла Лазара? (В 2000 году на съезде еврейских общин Лазара избрали главным раввином России, хотя многие раввины и представители общин протестовали и заявляли, что он получил это звание благодаря связям в правительстве — прим. «Холода»).
— Ну конечно. Это же была история грязная, некрасивая.
То есть в начале 2000-х вы все поняли про российскую власть?
— Я про нее все понял с самого начала, с первого дня. Это началось с 2000 года. Помню, как мы тогда пришли к Суркову (Владислав Сурков в 2000 году работал замруководителя администрации президента — Прим. «Холода») вместе с главным раввином России Адольфом Шаевичем. С нами еще был главный раввин Москвы Гольдшмидт, еще пара человек. И я, как глава московской общины, попытался апеллировать к Суркову. Показал ему перечень из семи пунктов, которые указывали на то, что государство грубо вмешивается в жизнь конфессии. Почему-то казалось, что мы можем до него донести, что происходит, он же вменяемый человек, не так давно был менеджером в ЮКОСе.
Сурков внимательно выслушал и с усмешкой, с циничной гримасой сказал: «Да, вы правы абсолютно, все так и есть. И это наша позиция, так оно и будет. Мы делаем то, что считаем нужным, и будем делать то, что считаем нужным».
Вы об этой истории тогда как-то объявляли публично?
— Нет, конечно. А что мы могли объявить? Я, наверное, про эту встречу вам первой рассказываю. Но про вмешательство государства мы публично говорили, это открыто обсуждалось в СМИ, был скандал. Но это ни к чему не приводило, они действительно делали то, что хотели. Александр Волошин тогда был главой администрации президента, и он названивал губернаторам и требовал, чтобы они решали вопросы, передавали имущество «правильным» еврейским организациям.
Почему власти вообще такое внимание уделяли евреям?
— Путин к этому с самого начала очень серьезно относился.
Потому что считал их силой?
— Конечно. Я помню, как в 1999-м заканчивалась каденция израильского посла Цви Магена. Тогда устраивали торжественный прием в какой-то гостинице — может быть, в «Национале». И вот на это мероприятие приезжает Путин. Один, без охраны. Ему было важно приехать на это прощание, последний прием у посла. Он скромно заглянул в дверь, пригласили посла, и они долго стояли о чем-то общались вдвоем.
Не знаю, насколько это вообще знаковая история, но мне она показалась странной. Что может хотеть директор ФСБ от посла Израиля? Я думаю, еврейская тема для него всегда имела какое-то сакральное значение.
Что с вами происходило потом, после 2000-го?
— К 2003 году я был уже известным еврейским деятелем, главой общины. Мы реализовали много успешных проектов, работали над масштабной реконструкцией синагоги и над проектом большого общинного комплекса — он так и остался нереализованным.
Однажды пришли ребята в серых шинелях [из российских спецслужб]. Мы с ними в целом поддерживали коммуникацию до этого по вопросам безопасности. Например, когда проводили гигантский митинг в поддержку Израиля в центре Москвы — общались с полицией и ФСБ о том, как избежать провокаций.
Но в тот раз они пришли за другим. Хотели, чтобы я подписал некий документ о том, что буду с ними сотрудничать. Сказали: «Это ничего не значит, просто формальность». Я ответил, что, конечно, ничего подобного не подпишу. Что, учитывая всю историю этого ведомства, наше взаимодействие возможно только в русле конкретных вопросов безопасности.
Через какое-то время они пришли уже с какими-то своими боссами. Все это было в дружеской манере, с бутылкой сливовицы. И опять говорят: «Подпиши, пожалуйста». Я им отказал уже в более жесткой форме. А через некоторое время началась кампания по отстранению меня от должности — в лучших традициях этого ведомства. Анонимные письма, сбор подписей сотрудников с требованиями, обвинениями. В чем только меня не обвиняли. Это была грязная, мерзкая кампания, и она закономерно привела к тому, что я вынужден был уйти.
Чем потом занялись, бизнесом?
— Нет, я создавал свои общественные проекты. Мне это всегда было интереснее, чем бизнес. Для меня деньги никогда не были целью. Куда важнее были смыслы. Я возглавил московское «Маккаби» — это такой еврейский спортивный клуб.
В числе моих друзей в то время были такие людоеды, как [прокремлевский политолог Евгений] Сатановский или, например, в моей футбольной команде в течение многих лет играл вечерний мудозвон.
Владимир Соловьев играл в вашей команде?
— Да. Он еврей, он же постоянно это подчеркивает, козыряет этим. Он был моим приятелем, он тогда не выглядел как людоед.
Что случилось?
— Алчность, видимо. Я довольно быстро понял, что он, конечно, никакой не журналист и займет любую позицию, за которую ему хорошо заплатят. Но то, во что он превратился сегодня, это же просто несчастье.
Когда вы в последний раз общались?
— Много лет назад.
Все ваши проекты были завязаны на еврействе?
— Не только на нем. Но так или иначе были с ним связаны, да. Это ведь то, ради чего я живу уже много лет. Мне важно было даже не столько создание еврейских институций, сколько имидж еврейской общины в нееврейском окружении. Поэтому вещи, которые я старался делать, были направлены не только на евреев, но и на неевреев.
То же самое я делаю здесь, в Украине. Для меня сегодня очень важно, чтобы люди воспринимали евреев — по крайней мере, украинских евреев — как тех, кто защищает страну плечом к плечу с украинцами. Для меня всегда было значимо то, как выглядит еврейское сообщество с имиджевой точки зрения.
В 2017 году мы в Песах поехали в зону АТО, привезли мацу. Общались с еврейскими бойцами. В том числе с Тайрой, у нее есть еврейские корни (Юлия Паевская — известный парамедик и украинский волонтер. «Тайра» — ее позывной. — Прим. «Холода».). Она все эти годы вывозила раненых с поля боя — под пулями, под обстрелами. А сейчас она в плену, и это огромная беда. Ее так легко не отпустят. С этим надо что-то делать. Пользуясь случаем, хочу обратиться к лидерам международных еврейских организаций — может быть, они как-то повлияют на ситуацию.
Кстати, сегодня тоже у меня с собой коробка с мацой. На Песах я ее раздавал нашим солдатам, которые приезжали за бронежилетами. Они прибывали прямо с передовой. Сегодня для всех стали очевидны параллели, которые мы всегда проводили. Параллели с выходом из рабства в Египте. Так и Украина выходит из рабства русского мира, скидывая с себя страшное наследие.
Поэтому вы записались в силы территориальной обороны?
— Я записался просто потому, что я по-другому не могу. Я сейчас каждую минуту должен что-то делать. Никогда ни над одной задачей мне не приходилось работать так интенсивно. Но непосредственно в боевых действиях я сейчас не участвую, хотя у меня всегда с собой есть оружие.
Вы поставляете солдатам бронежилеты и снаряжение?
— Не будем обсуждать, почему так произошло, но на сегодняшний день есть колоссальная нехватка самых элементарных вещей, необходимых для тех, кто находится в окопах. Это катастрофа. Поэтому каждый, кто может что-то сделать, старается что-то делать. Это не только у меня такое состояние, но и у большинства украинских патриотов.
Вы не говорите о причинах дефицита, потому что сейчас не время критиковать власть?
— Да.
А как вы раньше относились к Зеленскому?
— Крайне негативно.
А сейчас?
— Скажем так, в моем отношении к нему мало что изменилось. Но я не считаю возможным сегодня об этом говорить.
Вы собираете деньги на поставки или используете доходы от своего бизнеса?
— Во-первых, свои деньги я в это уже вложил — все, что было. Во-вторых — как говорится, никогда ничего не проси, придут и сами дадут. У меня нет необходимости обращаться к кому-то, мне звонят люди и предлагают поддержку — финансовую и любую другую.
«Наследие будущего» — это мой фонд. Меня многие знают, поэтому через меня готовы оказывать помощь. Сегодня моя задача — физически успеть использовать ресурсы, которые мы получаем. Сегодня не так уж легко купить нужные вещи — даже за деньги. Каждый шаг дается со скрипом, с напряжением сил. Но мы продолжаем поставлять машины, бронежилеты, дроны. Бронежилетов поставили уже больше двухсот. Купили четыре машины для фронта, два серьезных дрона — один за 24 тысяч долларов, второй — за 12 тысяч. Еще радиостанции, тепловизоры, которые уже спасают жизни. Израильские средства для лечения ран на 220 тысяч евро.
Можете рассказать про ваш отъезд из России? Это было в 2017 году, то есть не сразу после Крыма? Почему вы на какое-то время еще остались?
— Это был тяжелый компромисс. Я, конечно, хотел уехать сразу, для меня аннексия Крыма стала точкой невозврата. Но я сам с собой тогда договорился, что останусь. В том числе из-за детей.
Ваша бывшая жена — россиянка?
— Да. Она и сейчас в Москве.
Вам пришлось развестись из-за отъезда?
— Когда я уезжал, у нас была договоренность, что семья приедет ко мне попозже. Но потом жена решила остаться. Потом уже выяснилось, что у нас кардинально разные взгляды на мир.
Она поддерживает Путина?
— Она не то чтобы за Путина, но она — часть русского мира, она за Россию. Считает, что государство — это одно, а страна — другое.
А вы так не считаете?
— Нет, конечно. Я раньше думал: может быть, действительно, есть такая сила в пропаганде, которая заставляет людей сходить с ума, терять человеческий облик, достоинство. А потом я задался вопросом, что первично — сила пропаганды или запрос со стороны общества?
Сегодня у меня нет сомнений в том, что я знаю ответ. Если бы не было Путина, был бы кто-то другой. На то, что сейчас происходит, был общественный запрос. Мы видим тотальную поддержку.
Почему вы думаете, что она тотальная?
— Я это вижу.
Но вы же там не живете.
— Да, но я общаюсь с людьми оттуда. Я вижу соцсети, дискуссии, унизительное молчание людей. Даже те, кто хотел бы высказать протест, испытывают животный ужас перед тем, чтобы сказать хоть слово, за очень редким исключением.
Но вы же знаете, что в диктатуре люди боятся за себя, за своих близких.
— Всегда была возможность уехать. Кто мешает уехать сегодня?
Вам не кажется, что это вопрос привилегий? У кого-то родители болеют, например.
— Это все отговорки. Объяснить можно что угодно.
Хорошо, но если все это — запрос общества, то как общество к этому пришло?
— Это всегда было. Русские — белая раса. Остальные — чурки, хохлы, жиды. Это фашизм, который в крови у россиян.
У меня есть друг, Айдер Муждабаев (бывший замглавного редактора «Московского комсомольца», сейчас работает в Украине на крымскотатарском телеканале ATR — Прим. «Холода»), который говорит, что те, кто остается в России, — как огурец в рассоле. Можешь быть самым твердым и пупырчатым, но все равно просаливаешься так же, как и остальные.
Есть те, кто не просаливается.
— Но видим ли мы людей, которые что-то говорят вслух?
Да.
— Кстати, в этом и был смысл моего компромисса с собой в 2014 году. Я сказал, что я остаюсь, но при условии, что я буду говорить громко, вслух все, что я думаю по поводу России, войны, аннексии, Украины. У меня появился блог на «Эхе Москвы». К тому времени я уже отошел от любой общественной деятельности, поскольку где-то с 2010 года было ясно, что она возможна только при условии, что ты готов стать частью системы.
А что вы делали эти семь лет — с 2010-го до 2017-го?
— Просто ушел в бизнес, пошел на работу в крупную американскую биотехнологическую компанию. Я же врач по образованию, закончил медицинский институт. Врачом я не работал и одного дня, но мой диплом оказался востребованным. У меня была хорошая работа, в материальном плане все стало лучше, чем когда бы то ни было.
Какая у вас была должность?
— Я занимался продвижением — это было то, что называется market access в фарме.
Это близко к GR. Не приходилось общаться с местной властью, губернаторами?
— Приходилось, но в основном с руководителями региональных администраций, которые отвечают за социальную политику. Но там не было морально-этических проблем, общение у нас было не о политике.
И все же я себя чувствовал ужасно. Во-первых, потому что оставался в России и видел все, что происходит. И, конечно, у меня не было удовлетворения от работы.
В то время публицистическая активность для меня была отдушиной. Я получал удовольствие, когда мог высказаться и видел, что кто-то меня читает, реагирует. А вот все остальное было невыносимо, и в какой-то момент я понял, что нужно принимать решение. Потом я дал интервью [украинскому журналисту] Роме Цимбалюку, пошли какие-то перепечатки, публикации про это…
Угроз не было?
— Были какие-то завуалированные. Но в целом мне было понятно, к чему все идет. У меня не было сомнений, что рано или поздно все закончится именно тем, что мы сейчас переживаем.
Войной?
— Да.
Где вы были, когда она началась?
— Дома. Я купил дом в Киевской области за две недели до этого.
Вы радуетесь, когда видите на фото убитых русских военных?
— Как можно не радоваться, когда погибает твой враг? Это люди, которые пришли за твоей жизнью, жизнью твоих друзей, твоих родных и близких. На твою землю. Какие могут эмоции, какие могут быть сантименты?
У вас не осталось вообще никакой симпатии к России, к тем местам, где вы жили?
— Нет, абсолютно, у меня нет никаких сантиментов к этой стране. К счастью, моя старшая дочь давно в Израиле, средняя дочь — в Латвии. Уже даже внучка в Израиле. У меня пятеро детей, но от разных браков.
В Украине не осуждали вас за то, что вы не уехали сразу после аннексии Крыма?
— Нет, такой вопрос не стоял. Все знали мою позицию. Я до 2017-го постоянно сюда приезжал. И мое окружение здесь — это во многом россияне, которые тоже уехали. Всем было понятно, что я — часть Украины, даже когда оставался в России.
Через год-полтора после переезда я уже говорил на украинском, хоть и с большим трудом. К тому моменту я уже был гражданином Украины — сразу подал документы, когда приехал, и отказался от российского паспорта.
Вы сталкивались с антисемитизмом в Украине?
— Есть какие-то отдельные проявления, как и везде. Может, пару раз кто-то что-то сказал. Для меня слово «жид» всегда как красная тряпка, я готов бить в морду. Несколько раз его слышал. Но сегодня я понимаю, что, например, в Польше это слово никакой негативной коннотации не имеет. Его может произнести израильский посол на мероприятии в память о Варшавском гетто.
В Западной Украине это слово тоже часто употребляется без негативной коннотации. Но я его не могу воспринимать спокойно — видимо, в силу каких-то рефлексов.
Но реального антисемитизма в Украине нет. Есть только попытки представить Украину антисемитской, ксенофобской, фашистской страной.
В каких местах после оккупации вы были?
— Я бывал в Буче, в разных селах. Конечно, это страшно. Помню, как я раньше приезжал в Освенцим и задавался вопросом: как вообще это могло происходить, почему всевышний это допустил? И мне казалось — может быть, это было для того, чтобы общество осознало, что подобное никогда не должно повторяться. Может, эти люди ушли, чтобы у следующих поколений была возможность жить мирно.
А теперь мы видим, что все вернулось. Те же методы, тот же геноцид, тот же Холокост. Когда тебя убивают за то, что ты еврей или украинец, и нет ни одной другой причины. Что это, если не геноцид?
