Московский врач Федор Катасонов за последние годы стал одним из самых известных педиатров в России: он выпустил популярную книгу «Федиатрия. Нетревожный подход к ребенку», ведет одноименный телеграм-канал на 55 тысяч человек и постоянно пропагандирует доказательную медицину в рамках различных просветительских проектов. После начала вторжения России в Украину Катасонов резко выступил против войны в своих соцсетях, а в апреле объявил, что уехал из страны. «Холод» поговорил с Катасоновым о том, как он помогает украинским родителям, как вести себя с ребенком, когда идет война, и как врач может переехать в другую страну, не потеряв профессию.
Чтобы не пропускать главные материалы «Холода», подпишитесь на наш инстаграм и телеграм.
Вы, как и многие врачи, подписали открытое антивоенное письмо. Как вам кажется, был от него какой-то эффект?
— Если мы говорим про войну — конечно, нет. Но если мы говорим о том, что людям полезно знать, что есть другие, думающие так же, как и они, то — да. Очень важно, что такие письма появились в разных отраслях, что их подписало много людей, и таким образом они дали друг другу понять: «Мы здесь, мы в своем уме, мы видим, что происходит». А те, кто считал иначе — сейчас их может быть большинство, потому что происходит бомбардировка пропагандой, — возможно, задумались. Когда мы становимся чуть-чуть громче и высказываем свое мнение, это очень полезно, чтобы не возникало ощущения, что вокруг одно сумасшествие.
В начале войны вы объявили, что будете бесплатно консультировать украинцев. Вы продолжаете это делать? Можете рассказать, как это происходит?
— Да, продолжаю. Я завел специальный адрес почты и заявил, что мне могут писать люди со всей Украины в границах 2013 года, то есть это и Крым, и Донбасс, и все те, кто находится на территориях, где сейчас происходит гуманитарная катастрофа. Понятно, что эта возможность видна далеко не всем — только моим читателям или людям, с которыми поделились информацией их знакомые. На сегодня я получил несколько десятков писем.
Для меня было важным помогать людям, независимо от того, на какой они стороне — главное, что им плохо в этот момент. Мне описывают очень разные ситуации. Например, пишут люди, находящиеся под бомбежками в подвалах. Это самое трудное, потому что не очень понятно, как им помочь, — у них нет доступа к обычным лекарствам, нет доступа к методам диагностики, они не могут ни сдать анализ крови, ни посмотреть УЗИ. В таких ситуациях приходится выезжать на моральной поддержке.
Можете какие-то примеры привести?
— Например, в бомбоубежищах сидят беременные, они боятся, что родят на седьмом месяце, и спрашивают, что им тогда делать. Другие не понимают, чем им кормить ребенка, потому что из-за стресса молока может не быть, а смеси тоже никто не доставит туда. У кого-то детей начинает лихорадить, у кого-то дети впадают в психически неуравновешенное состояние — не спят, кричат, — и родители спрашивают, что с ними делать. Это самые тяжелые истории.
Есть более благополучные случаи, когда люди уехали, например, в Польшу или в Венгрию, и они не знают, что делать с прививками для детей. Есть промежуточный вариант — это люди, которые эмигрировали не за границу, а в глубинку. Таких очень много. Они пишут: «Мы теперь в глухой деревне, мы далеко, здесь нет врачей». Ну и я, насколько могу, насколько позволяет вообще дистанционный формат, даю им советы, как можно поступить, поддерживаю морально. Какие-то кейсы — это целые переписки, другие — одно-два письма.
Что вы говорите людям, находящимся в зоне боевых действий, тем, кто в подвалах сидит?
— Я им даю медицинские советы. Например, как можно успокоить малыша, как снизить температуру. Рассказываю про какие-то доморощенные рецепты, скажем, из чего можно смесь приготовить. Самый полезный совет, который я дал, — что стоит поискать кормилицу. Такая история была в первые дни войны, и семья действительно нашла другую женщину, которая кормила их ребенка. То есть первый совет — найти кормилицу, а потом уже искать коровье молоко. Понятно, что серьезную медицинскую помощь в таких условиях невозможно оказать.
А тем женщинам, которые говорят, что боятся родить раньше срока, что вы говорите?
— Это просто разговор. На самом деле, им часто только это и нужно. Они разговаривают со мной как с профессионалом и немножко могут заразиться спокойствием, которое я им транслирую, каким-то сочувствием. Уже не важно, родит она раньше срока или не родит — кто же может это предсказать? Кто может сказать, что будет происходить с этим семимесячным ребенком, если он родится, — выживет он или не выживет? Мы не знаем этого. Может, они [семья] выживут, а потом их разбомбят на следующий же день в другом месте. Это ужасная история.
Во врачебных группах украинские врачи пишут: «Что это такое? Мы тут выхаживаем детишек 700-граммовых, над ними страдаем, каждый на вес золота, а тут их просто убивают десятками». Ощущение бесполезности и беспомощности возникает из-за этого. Поэтому у меня нет задачи закрыть каждый кейс. Есть задача, скорее, поддержать, показать какие-то возможные варианты, успокоить, потому что худшее, что можно сделать для ребенка, — это находиться в состоянии тревоги, паники, в тот момент, когда ребенку нужна опора. В этом смысле я воздействую на здоровье детей через спокойствие родителей.
Случалось ли вам встречаться с каким-то хейтом в соцсетях со стороны украинцев?
— Да. Понятно, что украинцы сейчас испытывают очень много боли, страха, отвращения и ненависти, и эту ненависть надо как-то канализировать. Поэтому даже мои посты — по большей части проукраинские, ведь я за тех, кто страдает, а не за агрессора — вызывают разную реакцию.
Достаточно много было сообщений, которые я понимаю, но не очень принимаю. Например, относительно того, что мне нужно было делать — буквально я лично должен был пойти в бункер и задушить Путина. Короче говоря, это история, в которой мы, россияне, не доработали, поэтому заслуживаем ненависти. С этим сейчас сталкиваются многие русские за границей. Я считаю, что это очень понятная природная реакция, но я на нее просто не готов отвечать.
Расскажите, как изменились потребности ваших пациентов из России с начала войны? С какими запросами приходили к вам, пока вы практиковали в Москве?
— С начала войны у меня было два приема в клинике, и после этого я сразу уехал, 4 марта. Люди приходили ко мне в ступоре, да я и сам был в ступоре. Мы с ними делали что-то, о чем договорились заранее — прививки, какие-то вопросы стандартные решали. Мои благополучные московские пациенты спрашивали, насколько им нужно спешить с вакцинами, можно ли их забронировать, как сделать так, чтобы дозы вакцин не кончились.
То есть запросы стандартные, но дополнительно спрашивали, что и где купить, чем запастись, какой препарат можно заменить. Запросы бедного времени — из-за санкций они боятся остаться без лечения. Ну и, конечно, запрос не совсем педиатрический — это как правильно вести себя с детьми, чтобы минимизировать для них стресс.
И как?
— Здесь критическая ситуация, в которой «сначала надо надеть маску на себя, а потом — на ребенка». Ребенок опирается на родителя — это его защита, стена от всего остального мира, его тыл. Понятно, что дети адаптируются, и даже лучше, чем взрослые, но всегда стоит вопрос — какой ценой они будут это делать? То есть они адаптируются, но у них могут сформироваться механизмы, которые потом придется разруливать с психотерапевтом. Поэтому нужно минимизировать стресс, чтобы не было нужды в этих защитных механизмах.
Задача взрослых — быть прослойкой между страшным миром и ребенком и не допускать в сторону детей свои страхи и тревоги, насколько это возможно. Понятно, что совсем это не получится сделать, но тем не менее. С детьми нужно быть честными, потому что они по умолчанию очень сильно чувствуют тревогу, даже если она не проговаривается словами. Их пугает неопределенность. Когда мы разговариваем с детьми, мы повышаем определенность, им становится проще и легче. Детей не обязательно нужно закрывать от всей информации, мы должны закрывать их от тревоги и беспокойства. А информацией, наоборот, с детьми можно и нужно делиться. Какой информацией делиться — это, конечно, зависит от возраста.
Можно сидеть на чемоданах и трястись, ждать поезда или парохода, а можно смотреть с детьми какой-нибудь мультик или кино, которое они привыкли смотреть, или во что-то поиграть. Сказать ребенку: «Какая тебе шоколадка или кино, у нас тут война» — нельзя, это так не работает. Ребенку важно продолжать делать привычные вещи, несмотря ни на какие обстоятельства. Тогда дети чувствуют себя уверенно.
Однако многие родители столкнулись с тем, что невозможно в этом стрессе продолжать обучение детей или еще какие-то познавательные процессы — например, учить язык. Это очень понятно: способность к обучению снижается, если не удовлетворена потребность в безопасности. Взрослый может себе объяснить, что он не будет чего-то делать, потому что обстоятельства изменились. И от детей с обучением, если оно не идет, можно временно отстать.
Насколько вам тяжело было уехать от своих пациентов и как они отреагировали на ваш отъезд?
— Скажу сначала про реакцию. Была небольшая группа пациентов, которые обиделись по разным причинам. Одна пациентка написала, что разозлилась, но не из-за того, что я уехал, а потому что они с семьей не могут уехать. Многие писали о сожалении. Практически никто не осуждал и не порицал. Большинство пациентов меня поддерживают, пишут, что они рады, что я в безопасности. Многие переехали: со мной в Израиле сейчас находятся пациенты из обеих моих клиник, и мы с ними продолжаем взаимодействовать. Те, кто остался, тоже пишут, что надеются на встречу, надеются на мое возвращение, спрашивают совета, к кому пойти вместо меня. То есть в основном я встречаю очень много поддержки и понимания.
Но есть и те, кто обижаются, воспринимают мой отъезд на свой счет: «Вы нас бросили!». Какое у меня к этому отношение? Скажу так: в момент кризиса я думал о своей семье, о близких, об их безопасности. Я хотел детей увезти поскорее, а не ехал куда-то целенаправленно. И это не цинизм, а закон природы. Каждый родитель должен думать о своих детях, о том, как их уберечь и вырастить. Что касается травмы брошенности — мы все ее проживаем. Я стараюсь поддерживать своих пациентов, даю советы, переписываюсь с ними, отправляю к профессионалам, которых знаю.
Как вы сейчас работаете и насколько сложно врачу легализоваться в другой стране?
— Легализоваться в медицине довольно трудно в любой стране. В целом — по миру — российское медицинское образование не признается по умолчанию. И хорошо, что оно не признается по умолчанию, потому что оно отвратительное.
Есть страны, где легализоваться очень трудно и нужно практически заново изучать всю медицину, например, в США или Испании. Есть страны, где принимают российские дипломы, как, например, в Сербии. И есть Израиль, где я сейчас нахожусь. Тут в зависимости от стажа надо сдавать экзамен.
Мой стаж позволяет мне не сдавать экзамен, но все равно почти год нужно изучать язык. После этого я должен работать под началом другого доктора как начинающий, потому что есть местные реалии, которых я не знаю, не понимаю. И только после этого я получаю возможность работать врачом общей практики — сидеть на приеме в кабинете или в поликлинике. Если я захочу более серьезной работы — в стационаре, например, или какой-то узкой специализации, для этого нужно будет еще несколько лет проходить специальное обучение.
К счастью, моя работа заключается не только в приеме пациентов, но и в просвещении, обучении. Поэтому, пока я не получу возможность работать с пациентами, я могу заниматься другим любимым делом. Тем врачам, которые занимаются только приемом пациентов, переезжать гораздо сложнее. Нужны серьезные запасы, чтобы потратить время на обучение языку, или надо искать какую-то работу не по специальности, пока статус врача легализуется.
С пандемией у нас появилась возможность телемедицины, и при желании многие люди могут оставаться работать в России в своих клиниках или в специально созданных для этого виртуальных клиниках, через которые они могут проводить телеконсультации. Есть страны, где дохода с этого будет достаточно, чтобы существовать. Где-то — нет, и придется искать возможность принимать очно.
Вы собираетесь проходить все этапы легализации, чтобы иметь возможность практиковать?
— Я собираюсь легализоваться здесь, подтвердить свой диплом. Когда я вернусь на прием, для меня спорный вопрос. Сейчас у меня есть предложения, которые связаны с медицинским образованием, просвещением, медицинскими сервисами, направленными на помощь и поддержку пациентов. Это большая, важная и интересная работа, и не исключено, что она поглотит все мое время.
В России осталось много врачей, которые по разным причинам не могут уехать. Можно ли считать, что их молчание по поводу войны продиктовано именно этими обстоятельствами?
— Политические взгляды российских врачей столь же неоднородны, как и в обществе в целом. Конечно, остается какое-то количество людей, которым приходится замалчивать свою позицию в том числе и потому, что они могут потерять работу. Уже есть такие прецеденты: моя однокурсница и коллега, педиатр и неонатолог Аня Левадная была уволена из своего института, где она работала больше десяти лет, за антивоенный пост. Она была вынуждена уехать.
Я думаю, врачи не уезжают в первую очередь не потому, что они боятся не получить работу за границей, а потому, что у них есть много других причин не уезжать. Что-то их держит. Родные, близкие, представление о своей миссии: «Я не брошу своих пациентов».
Среди ваших знакомых врачей есть люди, которые не поддерживают войну, но по тем или иным причинам не могут уехать?
— Конечно, есть. Но есть среди моих знакомых и те, кто уехал, несмотря ни на что, даже с риском потери профессии, потому что запрос на безопасность и на политическую свободу у них выше, чем запрос на собственную профессию — или они готовы отложить эту профессию на какое-то время.
Есть также люди, которые боятся неизвестности, боятся, что они не будут никому нужны, поэтому они остаются, несмотря на свои взгляды. И таких врачей довольно много. Когда дискуссия становится невозможна в публичном поле, она уходит в закрытые каналы и чаты, поэтому в целом, будучи членом сообщества, я понимаю, что в России осталось много людей со схожими с моими взглядами на ситуацию.
Знаете ли вы конкретные случаи, когда начальство медицинских учреждений запрещало врачам высказывать свою позицию? Например, недавно была новость о том, что медикам в Москве запретили говорить о войне на рабочих местах и грозят штрафом.
— По сути вы говорите, что врачи у нас рабы и им можно что-то запретить говорить, и мне такая позиция не нравится. Я свободный человек. Я не только сижу у себя на работе, получаю деньги, но у меня еще есть своя позиция, и я имею право ее высказывать где угодно. Свобода слова врачей так же обеспечена Конституцией, как и свобода слова других граждан. С другой стороны, как я уже сказал, мою коллегу и подругу уволили за антивоенный пост из государственного учреждения. То есть начальство только и может, что угрожать увольнением. Меня никогда угроза увольнения не пугала. Я считаю, что если ты хороший врач, то ты найдешь себе работу. Если ты хороший специалист, есть частные клиники, которые тебя возьмут, независимо от твоей позиции.
Когда ты находишься внутри государственной медицины, ты не очень осознаешь, что может из себя представлять частная. Есть такой миф, что частная медицина — это такие конторы, где работают шарлатаны, деньги гребут, и вообще частная клиника сегодня есть, а завтра нет, а больница — это институция. Мне так говорил мой замглавного врача, когда я работал в государственной больнице. Потом этой больницы не стало, а частная клиника, куда я ушел, до сих пор работает. Мифов очень много, страхов много, но если тебе так важно жить со своей позицией, у тебя есть возможность работать в профессии, оставаясь при ней.
Были ли у вас разногласия с близкими или, может, пациентами, по вопросу войны?
— Мне страшно повезло, потому что в семье у меня вообще никакого раскола по этому поводу нет. И в основном моем круге практически не оказалось людей, которые меня разочаровали в этом смысле. Для меня граница проходит не совсем по тому, во что человек верит, для меня граница проходит по степени кровожадности. Когда кто-то говорит, что война оправдана, — для меня здесь проходит граница. Я считаю, что война никогда не оправдана. Однако, когда люди мне рассказывают что-то, что им вложил в голову телевизор, но при этом они не хотят крови, не хотят войны, я не могу сказать, что я с ними готов рвать отношения. Скорее, буду беседовать, пытаться как-то сопрячь наши точки зрения, понять, где мы с ними сходимся.
После начала войны насколько поменялись ваши задачи в области просвещения? Или на педиатрические темы это никак не влияет?
— Сложно сказать, как это влияет на педиатрические темы. Я считаю, что вообще война — это следствие в том числе плохой педагогики. Я считаю, что корни войны лежат в воспитании и в том, например, что у нас принято бить детей. Или в том, как разруливают конфликты в наших школах. А теперь и в том, что детям рассказывают на уроках. Дети вырастают в неэмпатичной, даже токсичной атмосфере, которая приводит к тому, что можно закрыть глаза на то, что кого-то бьют, убивают или насилуют. Или к тому, что можно даже сказать: «А так им и надо».
Мне кажется важным говорить, что в условиях окружающей лжи надо стараться быть честными с детьми. Наверное, сейчас стоит вопрос, что мы можем транслировать своим детям и как — в условиях, когда тебе государство буквально закрывает рот. Как научить ребенка честности в этой ситуации, как быть с ребенком честным в этой ситуации. Это большая проблема, потому что люди могут бояться, что ребенок выдаст их где-нибудь в детском саду или в школе скажет что-то не то. Вот такие уже страхи. Наверное, могут быть какие-то изменения в этом смысле.
