Несмотря на вторжение России и боевые действия на территории Украины, украинские железные дороги не перестали работать после начала войны. Теперь поезда в Украине — это гуманитарный транспорт: они эвакуируют людей, которые бегут из горячих точек, из-под бомбежек и из оккупированных городов. «Холод» поговорил с проводниками и стюардами украинских поездов.
«Мы все стали немножко психологами»
Вадим, проводник поезда Кривой Рог — Киев (имя изменено по просьбе героя)
Войну я встретил в рейсе. Мы выехали 23 февраля в ночь. Где-то за час до прибытия узнали, что началась война. Многие собирались в Киев, чтобы улетать из Борисполя. Но когда приехали на вокзал, поняли, что аэропорт уже не работает, и вернулись обратно к нам в тот же день. Вечером мы выезжали из Киева уже в эвакуационном формате. Состояние у пассажиров в сравнении с прошлым рейсом было другое: люди напуганы, слезы, истерика.
Когда началась война, все поезда стали эвакуационными. Людей вывозили из опасных мест по всем направлениям без билетов. Потом, на третий день, уже появились специальные эвакуационные поезда, которые были отправлены в срочном порядке в Харьков, Киев. В Киеве паника началась раньше, чем в Харькове. Люди понимали, что в столице в военное время находиться опасно, и бежали из нее в первую очередь. Очень много людей с животными, у меня в поезде ехала большая хаски.
Поскольку 24 февраля поезд Киев — Николаев не отправился, к нам присоединили дополнительные вагоны, чтобы люди могли доехать до Кривого Рога и добраться в Николаев уже оттуда. В этот же день ко мне подбежал перепуганный студент, у нас был такой диалог:
— Мне до Кировограда.
— До Кировограда мы не едем, возьму до Знаменки.
— Давайте до Знаменки, но у меня мало денег.
— Боже упаси, какие деньги! Заходи так. Конечно же, это будет без места, в проходе или как получится.
И вот он всю дорогу мне пытался дать денег. Я не брал. А потом обнаружил, что пока я спал, он мне под матрас положил 130 гривен. Я с радостью вернул бы деньги ему, но не помню фамилию.
Поначалу работали без выходных. За март у меня отработана двойная норма. Сейчас ажиотаж спал. На Донецком направлении, конечно, идет массовая эвакуация, но в целом на других стало спокойнее. Эвакуационные поезда по-прежнему работают, но мой рейс вернулся на линию, следует по графику — с продажей билетов, с постельным бельем, с чаем, со всеми удобствами. Но, поскольку у нас ночной рейс, все еще ездим без света и с зашторенными окнами, просим не пользоваться телефонами. В Украине уже были случаи обстрела поездов. Неподалеку от Лимана [Донецкой области] погибла проводница.
Большое спасибо волонтерам Украины. Бабушки на разных станциях, если знали, что идет эвакуационный поезд, приносили пирожки, компоты. Людям очень не хватало воды. Волонтеры приносили воду в баках. Техническую, но и такая пойдет — пить-то хочется. Продукты люди стеснялись брать — разве что для детей, — а воду брали. Есть представление, что Восточная и Западная Украина враждуют, но на самом деле люди очень помогали, если знали, что едут из Восточной Украины. Многие плакали, когда получали эту помощь.
Потом я стал работать на поезде Днепр — Чоп. Там пассажиры в основном с Харьковского направления, с Луганской области много было тоже. И это всегда пронзительные истории. Ехала женщина из Салтовки с одной сумкой, с ребенком, вся в слезах и в истерическом состоянии. Говорит, что ее квартиры нет, соседи погибли, а ей удалось спастись, потому что она жила на нижнем этаже.
Мы все за время работы стали немножко психологами. В первых рейсах у меня было шоковое состояние. Как, например, вести себя с пассажирами, у которых паническая атака? А сейчас уже знаем, как, объясняем им, что они в безопасности. Если поезд едет, значит военные дали добро. Подбираем слова, успокаиваем: «На конечном пункте вас встретят волонтеры, вы не одни, вам помогут».
В Кривом Роге села женщина с пожилым отцом. Выбрались с Мариуполя. Истерическое состояние — плакала все время. Мы ее чаем отпаивали. Успокаивал ее, не помогало. Женщина говорила, что рада, что выбралась из Мариуполя, но у нее нет связи с родственниками. Она говорит, что город так разрушен, что ты идешь по улице и не понимаешь, по какой улице ты идешь, по дороге или по тротуару, и сколько вообще метров ты прошел. Говорит: в городе нет еды, магазины были разворованы еще в первые три дня, воды нет, набрать негде, кипятили дождевую, чтобы не было обезвоживания. Людям остается идти несколько километров под обстрелами, потому что если не так, то их ждет другая страшная участь.
Завтра я еду на эвакуацию детей-инвалидов, с ДЦП, с задержкой развития из Кривого Рога. У нас каждый день два вагона в гарнизоне для вывода деток. Завтра моя очередь подошла на этот рейс. Это тяжело.
«В панике разбивали стекла, залезали через окна, закидывали детей»
Яна Фисина, инструктор поездных бригад скоростной компании в Харькове
Первые два дня после войны мы провели, прячась в погребах. На третий я пошла на работу. Поняла, что я там нужна, что сейчас у всех будет паника. Следующие 12 суток я даже не могла съездить домой. Как приехала на вокзал в одной одежде, так в ней и оставалась.
Мы занимались эвакуацией с 5 утра до 2 часов ночи, не присаживаясь. Работники вокзала не вышли на работу, потому что были отрезаны пути подъезда. Не хватало рук и специалистов, была массовая паника. Полные перроны людей, которые по головам друг друга идут, плачущие дети, орущие мамы, мужчины иногда – их трудно назвать мужчинами, потому что лезли по головам женщин, чтобы залезть в поезд. В 7 утра уже невозможно было выйти на вокзал, потому что было очень много людей. И их количество не уменьшалось, они прибывали и прибывали. Люди устраивали давку, были под вагонами, только что на крышу не лезли. В панике разбивали стекла, залезали через окна, закидывали детей, пытались как-то пробраться. Атмосфера абсолютного хаоса.
После посадки каждый поезд забивался настолько… В купейных вагонах было по 12 человек в купе, все кричат: «У меня же дети». Я говорю: «Оглянитесь, тут все с детьми». В проходах были люди, в тамбурах сидели. Стоя выезжали, а ехать — минимум 20 часов.
За сутки мы отправляли где-то 20 полных поездов, минимум по 20 вагонов. И так продолжалось примерно неделю. Доходило до того, что за день мы сажали в поезд порядка 46 тысяч человек — это по скромным подсчетам. В ход пошли даже старые электрички с деревянными сидениями. В последнюю электричку я посадила 4 тысячи человек. И они ехали практически сутки.
Когда уезжал поезд, на перроне оставалась куча больших чемоданов, которые не влезли. Люди не помещались, выпадали, дверь даже не могли закрыть. Из-за этого приходилось оставлять вещи. И очень много брошенных животных. Например, приходит девушка с большим алабаем и говорит: «Я его не брошу». Я говорю: «Миленькая, я вас понимаю, что вы его не бросите. Но в приоритете люди, многие едут стоя с грудничками, пенсионеры, инвалиды». Я могу либо посадить собаку, либо три человека.
День на четвертый слезы закончились, потому что невозможно плакать из-за каждой истории, которую слышишь на вокзале. Тяжело смотреть, как мужчины провожают свои семьи. Маленькие дети хватаются за шею папы со слезами на глазах, говорят: «Папочка, миленький». А ты знаешь, что он останется здесь. Это душераздирающе.
Многие приезжали после больницы — пытались выехать с города на своей машине и попали под обстрел. Папа держит на плечах годовалого ребенка, весь потрепанный. А волонтеры рассказывают, что его только что выписали из больницы, а супруга его до сих пор в реанимации. И этот мужчина смотрит в пустоту и везет ребенка к родственникам, чтобы вернуться обратно. У него в глазах ничего не было, ничего. Таких историй – сотни.
Часто пожилые люди, которым не к кому обратиться, физически не могут выехать. У нас из-за этого появлялись волонтеры. Крепкие мужчины, спортсмены вывозили свои семьи. Детей и жен посадили, увидели эту мясорубку — по-другому это не назовешь, — подошли и спросили: «Помощь нужна?». И остались помогать. Ездили за этими бабушками, дедушками, за детьми, в спортивные школы, интернаты, развозили еду, забирали людей.
Как-то они звонят и говорят: сейчас поехали в Золочев, там два интерната, мы везем два автобуса с детками. Я им говорю, хорошо, сейчас будет поезд, я его держу, пока вы не приедете, сразу посадим и отправим. И тут они мне звонят и говорят, что они под обстрелом. Каждый километр они отзванивались и держали меня в курсе. Таких случаев было очень много.
Железнодорожники работали на пределе. Не зря говорят: железнодорожники — железные люди. Я вспоминала, что не завтракала, в два часа ночи. Некоторые проводники как 24 февраля вышли на работу, так и работали бессменно, им просто не нашли замену, некому их было поменять. Некоторые своих детей не успевали вывезти, да и некуда их было вывозить. Так они ездили с ними в купе проводника, ребенок месяц там жил.
Пока я не выходила с вокзала, я не знала, в каком состоянии наш Харьков. Но когда в первый раз получилось вырваться домой, чтобы посмотреть, в порядке ли мой дом, я увидела своими глазами эти разрушения. Где-то полдома снесены, кадетское училище разбито в клочья, разруха, пустой, вымерший город. Я стояла на перекрестке и плакала, хотя в принципе я не тонкослезый человек. Но я стояла и рыдала.
По сей день город живет от взрыва к взрыву. Утро начинается с черного дыма в 9 утра. Сначала ты только догадываешься, в каком это районе, а вечером в сводках новостей уже читаешь про него. Мест, в которых с детьми гуляли, больше нет — там просто большие кратеры.
«Смотришь на перрон: поезд уезжает, а собаки по перрону бегают, они не влезли»
Борис Струмилов, старший стюард скоростного поезда «Интерсити» на рейсе Харьков — Киев
В войну, конечно, сначала не верилось, но я на работе, что делать? Сели и поехали. В первый же день. Ориентировались на ходу. Сначала сажали людей с билетами, а потом стали забирать вообще всех. Только в Харькове столько людей село! И на станциях дальше — тоже. Мест не хватало. Взрослые и дети сидели на полу, на багажных полках, стояли в тамбуре. Мы старались распределять. На станциях мы не выпускали никого, потому что тамбуры все забиты.
Между проводником и стюардом есть разница. На состав полагается двое стюардов, а проводников может быть 50 человек. Но представляете, поезд рассчитан на 500 человек, а едут полторы-две тысячи? Это тяжело переносить: люди плачут, им тяжело дышать, каждому нужна вода, кому-то скорая. Но мы в панику не впадали. Мы на станциях выходили, заказывали детям покушать, брали воду. Я свою еду отдавал, если кому-то срочно надо. Уборщиц у нас не было. Собрать что-то по вагонам в таких условиях нереально, просили по цепочке передавать и выставлять мусор на станции. На станциях волонтеры очень сильно помогали, местные жители готовили еду, волонтеры ее приносили и раздавали людям.
Я в первый же день войны создал эвакуационные чаты в вайбере и телеграме для тех, кто выезжает. Там публикуем информацию. Многие мне лично звонят. Ну а что поделать? Кому-то я помогу, кто-то мне потом поможет. Но я никого не выделяю, хоть близкие звонят, хоть незнакомые. Говорю всем одинаково: нельзя людей выделять, обстановка такая, хоть вы ребенок, хоть генерал.
Сегодня вот 67-летняя женщина обратилась с инвалидом. Мужчине 38 лет, у него ДЦП, им нужно уехать. Я купил им билеты, объяснил, как добраться до станции, как там ориентироваться на месте. И вот я вижу ее на перроне, у нее слезы на глазах, я ей что-то сказал, настроение поднял, вижу — уже смеется. Я себя запрограммировал: у нас обычная рабочая обстановка.
Иногда такие пронзительные истории рассказывают, я вот расплакался. Где-то месяц назад ехал парень, 26 лет, из Запорожья во Львов. Жена у него умерла от коронавируса, и он пришел на вокзал вместе с шестимесячным ребенком. В одной руке сумка, в другой — ребенок. Говорит: сейчас ребенка отвезу родственникам и поеду воевать за Украину. Или смотришь на перрон: поезд уезжает, а собаки по перрону бегают, они не влезли. Я отворачиваюсь в такие моменты, больно смотреть.
После смены разбитое моральное состояние, конечно. Но ничего страшного, позвонил друзьям, поговорил, и вроде уже все ушло. Принял душ, расслабился и можно дальше ехать.
«Кто-то спрашивает: “У вас буфет есть?” Я говорю: “Как вы это себе представляете?”»
Иван Туз, стюард рейса Харьков — Львов
24 февраля у меня был выходной. Но с работы позвонили и сказали, что стюарды не могут выйти на работу, потому что находятся в зоне активных боевых действий. Тогда вышел я. Мы собрались ехать во Львов. Уже сказали, что сажаем на поезд всех, неважно, есть билет или нет. Люди были в таком шоке, что не понимали, на какой поезд они сели, куда он едет. Некоторые кричали: «Как это так, вы нас везете, как скотов, что это такое?». Но таких было процентов пять, не больше. Спрашивали, когда мы приедем, но мы сами не понимали, когда мы приедем, поскольку у поезда нет графика. То в Василькове начнется обстрел, то воздушная тревога, то впереди куча поездов.
Как-то мы ехали через Васильков. Машинисты рассказали, что сработала система ПВО, было видно, как летят ракеты. Когда ракета падала, волной немножко зацепило поезд, влево-вправо пошатнуло. Остановились, посмотрели, что все нормально, поехали дальше. Ракета упала где-то в двух километрах от путей. Конечно, у людей началась паника. Или в Харькове при посадке постоянно ухало. Объявляют воздушную тревогу, и начинается давка. Так у нас однажды женщина ногой попала в щель между перроном и вагоном, но ее достали, все в порядке. Еще, когда вот так пихались, кошельки и телефоны туда падали часто, конечно.
Мы едем с Харькова, у нас после Киева остановка в Полтаве, двери открываются, на перроне — новые пассажиры, а у нас уже мест нет. Люди на перроне кричат: «Почему вы не пускаете?». Люди разного социального статуса оказывались в одних и тех же условиях. Кто-то просил: «Возьмите деньги, но посадите меня на место». Кто-то возмущался: «Я вообще-то не такая, я приличная девушка, а меня как какой-то скот везут». Каждому объясняешь, что это их решение — ехать в таких условиях или нет. Теперь не мирное время, деньги не помогут.
Кто-то спрашивает: «А у вас буфет есть?». Я говорю: «Как вы представляете себе, что здесь будет работать буфет?». У нас люди стоят на буфете, за барной стойкой.
Бывает, люди заходят в вагон, а потом пытаются выпрыгнуть, когда двери закрываются. Например, в Харькове так было. Мужья остаются на перроне, их пустили только, чтоб семью проводить. Женщина с детьми зашла в вагон, а потом пытается убежать, он ей говорит: «Оставайся». Двери закрываются — люди начинают выпрыгивать. Говорят: «Нет, я не поеду, я хочу с мужем остаться».
«Пассажир стал просить: “Отравите меня угарным газом! Зарежьте меня!”»
Алина Жук, стюард рейса Киев — Львов
В мирное время мы возили туристов, командировочных. Такого количества детей, как в дни войны, на этом маршруте не было никогда. В первый же день войны наполненность поездов уже была в 3-4 раза больше положенной. Платформы забиты полностью, люди пытаются попасть в любой поезд. Поезд приезжает из Львова в Киев, нам ехать в депо, а люди пытаются войти. И дальше примерно такой диалог:
— Вам куда?
— Да хоть куда! Заберите нас!
— Мы в депо едем.
В мирное время наш рейс занимал в одну сторону около шести часов. Сейчас это может растянуться и на 10. Любому человеку тяжело выстоять в поезде 10 часов, а тут часто это приходится делать с детьми. Женщины, пожилые люди, дети — все сидели, где могли: и на полу, и на полках, и в выключенных холодильниках. Поезд — это наш второй дом, мы много времени на работе проводим. В мирное время ты всегда знал, что у тебя есть твоя купешечка, там можно чаек попить, посидеть, отдохнуть. Сейчас мы свои купе отдаем пассажирам.
В мирное время на поезд ставили трех сотрудников, теперь стали ставить по двое, потому что не хватает стюардов. Обязанности у нас остались те же: поддерживать работу поезда: кондиционеры, остальное оборудование. Но добавились и новые: теперь нужно уделять больше внимания пассажирам, давать им поддержку. Мы стали больше психологами.
Самый тяжелый случай был 25 февраля, когда один из пассажиров пытался покончить с собой — хотел выброситься из окна. Мы ехали из Львова в Киев, и он чуть не выбросился из окна. Его остановили, он стал просить стюардов: «Отравите меня угарным газом! Зарежьте меня!». Наша поездная бригада как-то начала с ним общаться. Довезли до ближайшей станции и передали медикам. Молодой парень, ему около 22-24 лет, он говорил: «За мной следят, меня хотят убить, лучше я сам себя убью». Война влияет на каждого по-разному.
Мы успокаивали пассажиров, но сами понимали, что риск, что по пути что-то случится, большой. Например, мы 10 минут как отъехали от станции, а за нами какой-то взрыв прогремел. Где-то ракеты пролетали в сторону Харькова. Но я, во-первых, на работе не успевала про это подумать. А во-вторых, наверное, частично была готова, знала, как вести себя во время войны, потому что в 2014 году уже сталкивалась с ней. Я из Волновахи, в те годы я была студенткой, училась в Донецке. Конечно, тогда было не так страшно, как сейчас, но все равно уже тогда я повзрослела из-за этих событий, стала по-другому смотреть на вещи.
В апреле в поезде ехала моя землячка, у нее было прединсультное состояние. Я представляю, что она пережила, в Волновахе очень жесткие бои были. Мы нашли медиков в поезде среди пассажиров и на ближайшей станции вызвали скорую. Ее сняли с поезда.
Мы как-то ехали из Львова, должны были проезжать Коростень, но не доехали до него, потому что мост взорвался. Пришлось свернуть с маршрута. И одна пассажирка так плакала. Она приехала из Польши, чтобы забрать своих детей из Коростени и увезти их в Польшу. Мы поехали в объезд, а она места себе не находила, не знала, что ей делать. Ее все поддерживали, мы помогли, объяснили, где ей лучше выйти, чтобы попасть в место назначения.
Война — не война, а людей нужно подбадривать, улыбаться, с детками шутить. С юмором, но в меру, конечно. В целом людям совсем не до шуток. Я когда нервничала, меня коллега обнимал, и мне становилось легче. Так и я к людям. Объятья как-то успокаивают.
