На войне в Украине воюют не только мужчины — и в рядах сил территориальной обороны (по сути, это ополчение, куда могут записываться обычные граждане без военной подготовки), и среди служащих украинских вооруженных сил есть десятки тысяч женщин. В 2021 году женщины составляли 15% украинских военных; после начала войны их стало еще больше — благодаря тому, что многие записались добровольцами. «Холод» поговорил с тремя женщинами о том, чем они занимаются на войне и как их воспринимают мужчины-сослуживцы.
«В прямые обязанности теробороны не входит спасение кроликов. Но на днях мы одного спасли»
Алена Бушинская, 32 года. До войны работала визажисткой (в частности, концертной визажисткой певца Монатика), танцовщицей, вокалисткой, гримером
Когда 24 февраля я поняла, что нас бомбят, мозг мне подал сигнал — действовать. Из окна своего дома я с шести утра до двух часов дня наблюдала нереальную пробку в направлении из Киева и думала о чувствах людей, которые пытаются бежать. У меня есть парадоксальное свойство собираться на фоне общей паники. Наверное, я такой навык приобрела в Китае — я там на сцене выступала, была танцовщицей и вокалисткой, и мне приходилось работать зачастую в очень стрессовых ситуациях.
Я решила для себя, что хочу влиять на ситуацию, контролировать ее, насколько это возможно. У меня хорошая физическая подготовка, я отлично ориентируюсь в стрессовых ситуациях, у меня развита мелкая моторика и я не боюсь крови. Поэтому мне показалось логичным примкнуть к группе людей, которые будут организованно защищать улицы.
Так совпало, что ровно в день, когда началась война, ко мне приехали мама с сестрой из Одессы, откуда я родом. Я им тут же все объяснила. Сказала: «Я ненавижу бояться! Оставайтесь с моей собакой дома, а я пойду в военкомат». Удивительным образом мама меня очень поддержала. Обычно она скептически относилась к моим решениям, давала какие-то непрошеные советы. А тут сказала: супер, иди, тебе там и место. Она увидела, насколько полезны в военной ситуации будут мои организационные навыки, моя способность быстро принимать решения, моя предрасположенность к дипломатии, мое спокойствие.
Раньше для вступления в тероборону обязательным требованием, как я поняла, было прохождение медкомиссии. Но когда началась война, это требование отменили и стали брать просто всех желающих, потому что очень нужны были люди, способные защищать улицы. В очереди в военкомат я стояла вместе с людьми среднего возраста, в хорошей физической форме. Была пара ребят, от которых несло перегаром, их попросили уйти. Сейчас у нас вообще с алкоголем строго.
Мы никогда не знаем, куда прилетит, поэтому фронт у нас, в общем-то, везде. И везде есть женщины — и в горячих точках, и в тылу, на административных должностях. Мой случай — далеко не единичный. Насколько мне известно, во всех наших вооруженных силах 20–25 процентов служащих — женщины. В теробороне мы выполняем те же задачи, что и мужчины — разве что задачи еще зависят от личных навыков и знаний. Кто-то больше физически развит, кто-то имеет познания в медицине, у кого-то мелкая моторика потрясающая, а кто-то в IT разбирается.
Задачи наши довольно размыты. Они меняются каждый день в зависимости от того, что происходит. В обязанности бойца теробороны, как и в обязанности ребят на передовой, входят дежурства, физическая защита места, где они находятся, забота о своем оружии, готовность его использовать в определенных обстоятельствах.
Мы не в окопах сидим под снегом — передвигаемся по городу. Обычно дежурим по четыре часа, несем патруль. Мы также стараемся снабжать наших военных едой, теплыми напитками. В остальное время надо постоянно находиться на том объекте, за которым мы закреплены. В мои обязанности входит и установка противотанковых сооружений, и предотвращение мародерства, и вытаскивание людей из-под завалов, и оказание первой помощи.
Помощь должна быть оказана всем, даже тем, кто хотел причинить нам вред. Мы не имеем права нарушать права человека. Зачастую с российскими солдатами тут обращаются лучше, уважительнее, чем с ними обращалось их руководство. Смысла в мертвом человеке нет. Мы должны его спасти, а дальше пусть уж с ним разбираются законным путем.
Непосредственно в практике мне только однажды приходилось оказывать первую помощь. Не могу предать огласке все детали, но скажем так: диверсионный элемент совершил противоправное действие, угрожающее жизни других людей, в связи с чем получил серьезные множественные ранения. Мы ему помогли, несмотря на то что человек преследовал цель убить наших людей, и уже затем приехали парамедики и забрали этого мужчину в госпиталь. Уверена, что его затем передали в правоохранительные органы. Жизнь никогда не будет прежней, и я на это уже не надеюсь, но этот случай меня заставил почувствовать себя героиней какой-то компьютерной игры.
Свободного времени остается немного. Я его трачу на онлайн-волонтерство: соединяю людей, у которых что-то есть, с людьми, которым что-то нужно, собираю деньги для определенных категорий, которым, как мне кажется, сейчас наименьшее внимание уделяется. За пожилых людей сейчас сердце болит, и еще животные меня интересуют: заброшенные заповедники, бездомные животные и домашние, которых оставили или забыли.
В прямые обязанности теробороны не входит спасение кроликов. Но на днях мы вызволили из закрытой квартиры кролика, который находился там три недели без еды. Люди просто в панике бежали из города и часто оставляли в квартирах домашних животных. Сейчас киевляне понимают, что не самой лучшей идеей было запереть в квартире кошку одну, и отправляют по почте своим оставшимся в городе знакомым ключи от квартир, чтобы те вызволили их питомцев. Один знакомый мне парень совершенно героически ездит на машине в горячие точки, в Ирпень и Бучу, и освобождает таким образом питомцев. Ну, и мы таким же образом этого кролика спасли.
Убеждение, что в теробороне главное — носить с собой оружие и использовать его, — в корне ложное. Прежде всего, наша принципиальная задача — это соблюдение порядка на улицах города. Мы должны создавать безопасность в условиях хаоса. Тероборона на то и оборона, чтобы оборонять то, что осталось, — неразваленное, неубитое и несожженное. Напрямую в непосредственных боевых действиях мы участия не принимаем. Но мы — в Киеве. А вот в маленьких городах вокруг нас люди сдерживают основной удар. И мои друзья в этих городах находятся на передовой. Им приходится такие вещи наблюдать и переживать… У меня от их рассказов кровь стынет. У людей на уровне ДНК прописывается такая жесткая травма, которую потом не вылечишь, не залатаешь никак.
Мой папа — ему 64 года — тоже вступил в тероборону у себя в Одессе. Он на своей разваленной машине развозит людей, продукты, вещи первой необходимости — занимается волонтерской помощью. Я им очень горжусь, как и всеми украинцами, которые готовы поделиться сейчас последним с ближним.
Пуще всего прочего выматывают ожидание и неизвестность. Это два ощущения, которые размывают фундамент под ногами. По сути, я сейчас физически делаю в десять раз меньше дел, чем делала в мирное время в течение дня. Сейчас спишь в зависимости от обстоятельств и службы, которая от этих обстоятельств зависит. Бывает, что встаешь с первыми бомбами, в пять утра, проспав всего полтора часа, а когда в следующий раз поспишь — неизвестно. И эта неизвестность угнетает. Физическая нагрузка, плотное расписание — это все я спокойно переношу. А вот то, что из-за неизвестности начинается хаос, это сложно пережить. Единственное, что мы можем делать, — это создавать иллюзию порядка в этом хаосе.
«У нас получился медовый месяц с ароматом коктейлей Молотова и холодного леса»
Галина Глушко, 23 года. До войны работала менеджером в ресторане
Мы с моим молодым человеком записались в тероборону на второй день войны. Я понимала: не все волонтеры будут готовы взять оружие или залатать кровоточащую рану. А про себя я знала, что смогу с такими задачами справляться, что я не растеряюсь и не испугаюсь. В самые первые дни, если честно, о конкретном разделении обязанностей речи не шло, потому что обстановка была накалена донельзя, и каждый помогал, чем мог.
Сейчас в тероборону записаться практически невозможно — ряды переполнены, добровольцев хватает. В первые дни войны тоже стояли очереди в военкоматы, и никто не мог попасть из-за большого количества желающих. Но из-за того, что мы перебрались из большого города в поселок, у нас получилось. Никаких требований нам не предъявляли, никакими специальными навыками мы обладать не должны были. Помимо паспортных данных в первые дни войны с людей ничего не собирали — все держалось, скорее, на доверии. Когда мы шли записываться в тероборону, мы вообще не представляли, чем конкретно будем заниматься. Но были готовы к чему угодно.
В нашем отряде всего три десятка человек. Девушка — одна, это я. Поначалу другие ко мне относились скептически, но я смогла себя позитивно зарекомендовать.
Я некоторое время училась на медика, поэтому умею оказывать медицинскую помощь. Меня этому учить не требовалось. Но подготовка у нас была, пусть и минимальная. Люди, которые вошли в [наш отряд] теробороны, выбрали себе в лидеры наиболее опытного человека, который нам многое показал и который несет за нас теперь ответственность. В других отрядах, насколько я знаю, ответственного за отряд назначали военные из близлежащих частей — но мы собственными силами самоорганизовались.
Могло сложиться впечатление, что бойцы теробороны без каких-либо целей или внутренней организации слоняются по улицам города с ружьями наперевес. Это не так. Просто так оружие никому не выдают, и пусть бойцы теробороны не всегда обладают опытом военной службы, вместе с получением оружия приходит ответственность. Мы подчиняемся власти и ВСУ, оружие нам выдают под роспись, у нас есть четкие обязанности и задачи. Подробно о них распространяться не хотелось бы из соображений безопасности.
В первую же ночь нашего дежурства к нам прибежали ребята — парень-белорус и его девушка, украинка. Он хотел ее спасти, пытался увезти из-под Киева, но их автомобиль сорвался с моста, который взорвали до этого. Многие мосты в округе были взорваны в первые дни войны — вместе с автомобилем этих ребят сорвались еще порядка десяти машин. Было много погибших, в том числе детей. Число погибших детей в Украине можно смело умножать на четыре, потому что многих еще не посчитали, тела пока не нашли.
Ребята бежали к нам десять километров от этого взорванного моста. Девушка постоянно повторяла, что там плакали и кричали дети. Ее это очень сильно потрясло, и она, как зачарованная, твердила про этот детский крик. У парня пробило голову, у девушки была сломана ключица и поврежден позвоночник. Я оказала им медицинскую помощь, мы их успокоили, помогли пережить этот ужас. Честно говоря, ребята из моего отряда несколько растерялись, и мне пришлось одной выводить их из этого шокового состояния. Видимо, мои напарники просто не ожидали, что подобное произойдет в первую же ночь. Далее мы вызвали спасателей, сопроводили бригаду до места происшествия — им удалось спасти еще несколько людей. Они очень долго работали под тем мостом, так что я даже не представляю, какое там было количество жертв.
Ощущения в первые ночи дежурств были очень неприятными. Было страшно, я чувствовала себя дезориентированной, ситуация была до жути неопределенной. Мы, по сути, находились в лесах, рукой было подать до мест, где велись зверски ожесточенные бои. Ты не знал, кто тебе повстречается — наши военные или русские. На почве такой растерянности внутри отряда происходили ссоры. Мы сидели в февральском лесу ночью без огня и еды, пытаясь защитить населенный пункт от надвигающейся опасности. Эти эмоции я не забуду никогда. Тем более что мы как раз с моим молодым человек планировали расписаться, но не успели до войны. И вот такой у нас получился медовый месяц с ароматом коктейлей Молотова и холодного леса.
Из-за стресса у меня началась менструация на третий день войны — раньше, чем обычно. Так как мы дислоцировались в лесу, то об уборных оставалось только мечтать, как и о любимых удобных средствах гигиены. Работать приходилось, сцепив зубы и выпив обезболивающее, если оно было. Мое самочувствие в эти недели вообще было особенным, поскольку у меня биполярное расстройство и эпилептический синдром. Гамма чувств — неописуемая. На службе я в целом была собрана, но когда приходила домой и пыталась уснуть, мое состояние ухудшалось. И триггером могло послужить что угодно вообще. И чем дольше длится война, тем сложнее мне становится. Когда я в относительной безопасности, меня настигает весь ужас войны. Такое ощущение, что все мое лечение пошло насмарку.
После боев под Киевом к нам приехали двое военных. Они везли «груз 200»: доставляли сгоревшие тела своих сослуживцев в морг и остановились в нашем селе, чтобы перенести тела из одной машины в другую. Наши ребята из теробороны им помогали. Когда люди с военным опытом тебе говорят, что такого еще не видели, смотреть им в глаза невозможно. Мне врезался в память момент, как я пыталась отмыть абсолютно черные руки ребят, и у меня никак не получалось смыть эту черноту.
Сейчас я нахожусь на подхвате: в любой момент меня могут вызвать, если кому-то понадобится первая медицинская помощь. Свое оружие я отдала более опытным ребятам, которые вернулись с границы, проводив свои семьи. Я могла бы остаться на объекте, готовить еду, но мужчины такому противятся. Они хотят все делать сами — проводили своих детей и жен за границу и сейчас рвутся себя занять службой. Самый сильный солдат — тот, который возвращается домой, а его дома уже нет. Настроение у ребят примерно такое: они каждый день возвращаются в пустые дома. И для того, чтобы в этот дом однажды могли вернуться их жены и дети, они и воюют.
Больше всего хочется спать. Ты в любом случае не высыпаешься и постоянно находишься на холоде. Конечно, мы все похудели от стресса, отвыкли быть избирательными в выборе еды. Я научилась радоваться растворимому кофе, который ненавидела, но каких-то других грубых физических ущемлений я не помню.
Я привыкла к звукам бомбежек, к свисту «Градов». У меня атрофировалось чувство страха. Я тактически хорошо подготовлена, я знаю, как надо поступать, если на тебя летят те или другие снаряды, куда прятаться и как себя вести, какие части тела закрывать. Я уже давно не боюсь.
«Это глупое убеждение, что женщина на войне должна быть задрипанной и некрасивой. Я даже на войне подкрашиваюсь»
Евгения Эмеральд, 31 год. До войны занималась ювелирным бизнесом и недвижимостью
Мой покойный отец всю жизнь жил предчувствием войны. Впервые винтовку в руки я взяла, будучи девятилетней девочкой. Отец меня брал на охоту, приучал к оружию. Руководствуясь его примером, я тоже всегда была готова. Перед началом войны я потратила все свои наличные деньги на закупку продуктов и бензина на полгода вперед.
Раньше я сдавала дом в 500 квадратных метров в аренду под различные мероприятия и корпоративы. Теперь он служит убежищем для тридцати людей. За два месяца до войны я открыла бизнес-сообщество на 500 резидентов — сейчас оно превратилось в волонтерскую группу: мы помогаем решать логистические вопросы, перевозить людей, доставлять им гуманитарную помощь, еду и одежду. Пятьсот предпринимателей — это огромный ресурс.
Я училась в военном институте и десять лет назад стала младшим лейтенантом, офицером запаса. Так что на фронт я пошла добровольцем. В 2014 году я тоже хотела идти воевать, но тогда меня военкомат не принял из-за малолетнего ребенка. Сейчас моей дочери десять лет, она в безопасности, за границей.
В дом-убежище в первые дни войны приехали восемь женщин из Харькова — и я их охраняла двое суток сама: не было другого человека с подготовкой, умеющего стрелять. Уже тогда пришлось пресечь попытку мародеров пролезть к нам в дом. Как только к нам заселились мужчины, я поехала записываться в тероборону. Пробыла в отряде три-четыре дня — и поняла, что это не то, что мне нужно. Там не было порядка, дисциплины, а для меня как для человека военного это приоритетные факторы. И как раз в тот момент мне позвонил знакомый командир и пригласил к себе в роту Сил специальных операций ВСУ. Через тридцать минут я уже ехала с сумкой в штаб из Киева в горячую точку.
Я не скрою, поначалу мне было очень тяжело. Вы же понимаете, что женщина на войне — не суперпопулярная история. И военные не сразу ко мне хорошо отнеслись. Место бабы — на кухне, варить борщи. Я с этим, конечно, столкнулась. Но мне понадобилось не так много времени, чтобы влиться в коллектив. На данном этапе вся моя рота — мои братья. Я единственная женщина и в роте, и в батальоне. Мы буквально недавно говорили с командиром полка. Он спросил: «Ты знаешь таких же боевых женщин, как ты, с яйцами больше, чем у мужчин? Мы хотим на каждую роту поставить женщину, потому что женщина на войне — огромный мотиватор и вдохновитель для мужчин». Это мужская такая штука: если женщина идет в бой, а мужчина — нет, то он не мужик.
У нас все — универсальные солдаты. База — автоматы, тактика, разведка. Плюс, так как я хорошо до войны разбиралась в снайперском деле, теперь работаю в этом направлении. Есть очень хороший фильм «Битва за Севастополь», хоть его и русские сняли, — о женщине-снайпере, которая в Великую Отечественную войну убила 309 немцев. Говорят, что женщины — лучшие снайперы, и сейчас командир хочет, чтобы я была снайпером. Я не против. Но нас готовят работать с абсолютно разным оружием. Основное направление — передовая, зачистка оккупированных городов. Это все, что я могу сказать. Убивать людей в близком бою — так, чтобы я видела глаза, — мне не приходилось.
Мы не убиваем, мы защищаем. Я к этому отношусь так. Наших детей убивают, наших женщин насилуют, взрывают наши дома и памятники истории и культуры. Для меня это не человеческие поступки, поэтому передо мной не стоит вопрос, что я могу убить человека и сделать что-то плохое. Единственное: я четко помню момент, когда впервые взяла оружие на этой войне и поняла, что сейчас буду стрелять и могу убить человека. Прошла такая интересная эмоция, ее очень сложно передать. У меня начали дрожать руки и все тело, это продолжалось в течение 30 секунд. Потом прошло, но впервые такая реакция была.
Кто говорит, что ему не страшно, врет. Страх, конечно, присутствует, но нужно сохранять спокойствие и холодный рассудок. Главный мой страх — это потерять своих ребят. Слава богу, у нас пока нет потерь, но я понимаю, что такой момент придет. Как говорил Достоевский, человек такое существо, которое привыкает ко всему. И к этому можно будет привыкнуть, но страх очень большой. Мы второй месяц живем вместе, все переживаем вместе — они для меня больше, чем семья, они для меня сейчас все как родные. Мы живем в казармах. Мне командир предлагал отдельную комнату, потому что я единственная женщина, но я целенаправленно отказалась, чтобы не выделяться, быть не женщиной, а солдатом.
Что касается быта — я выросла на Троещине в обычной семье. У меня были этапы в жизни, когда вообще не было денег: холодильник пустой, кушать нечего. Были этапы, когда денег было столько, что я не знала, на что их тратить. Поэтому я абсолютно адаптирована к любым условиям. Могу и на полу спать, и на лавке, и в казарме, и в поле, и в лесу. Я себя никогда не жалела. Конечно, если есть возможность помыть голову или причесаться, я ее ловлю. Когда была во Львове, я зашла в салон, мне девочки там обрезали ногти, покрыли бесцветным лаком, чтобы я выглядела аккуратно. Это глупое убеждение, что женщина на войне должна быть задрипанной и некрасивой. Нет, я даже на войне подкрашиваюсь.
Война — это определенная селекция. Весь мой социальный круг состоял из предпринимателей, в основном мужчин. На сегодняшний день 90% из них сбежали. И не могу сказать, что они особо помогают. От этого, конечно, больно. Я считаю, что сильные крепкие мужики при возможностях — должны были находиться здесь и помогать. Я не говорю, что надо обязательно идти на передовую, но как минимум они могли заниматься перевозками. Зато в нашей роте есть ребята, которые, наоборот, вернулись в Украину из Лондона, из Франции. У меня есть товарищ Онур, он турок по национальности, он в своем ресторане в центре города каждый день за свой счет кормит тысячу человек. Я горжусь такими людьми, горжусь тем, что они мои друзья.
Мы с военными часто обсуждаем мужчин, которые свалили. Когда закончится война и Украина отстроится, все они захотят вернуться. У меня такое предложение — выдавать новые паспорта розового цвета, как метка. Не лишать гражданства, но выдавать розовые паспорта, чтобы поставить под вопрос их мужественность. Я даже пару дней назад спросила своего товарища, который сейчас в Турции: «Послушай, а вот тебе не будет обидно, когда у тебя появятся дети и тебе нечего будет рассказать о войне? Ты это не проживешь, никогда не поймешь, каково это. Только сможешь пересказать новости и какие-то видосики, но никогда не сможешь донести эти чувства». Он, конечно, задумался и согласился.
Война — это новый этап. Чтобы сделать омлет, нужно разбить яйца. Чтобы построить что-то новое, нужно что-то разрушить. Видно, нашей стране пришло время расцвести, и нам приходится проходить такой путь. Война — это разочарование, слезы и потери, горе. Это на всю жизнь. Но во всем есть и плохая сторона, и хорошая. Для меня война — медаль с двумя сторонами. Будет расцвет, новое государство, объединение нации, очень быстрая украинизация. Даже я сейчас говорю на украинском языке, хотя говорила в обычной жизни на русском. Я слушаю музыку только на украинском языке, я даже начала читать книжки на украинском языке, хотя раньше их не читала. Это чувство проснулось во всех украинцах, и это очень круто.
Когда война закончится, будет очень много работы. Я решила, что не вернусь в бизнес, а посвящу свою жизнь развитию Украины. Но я не знаю, как война отразится на моей психике. На сегодняшний день я уже стала очень холодной, жесткой, бесцеремонной. Я отсекаю людей очень быстро, не даю им второго шанса, когда вижу, что они неправильно поступают. Я изменилась и прежней уже не буду. Сплю пока спокойно, даже иногда снятся сны — но это, наверное, потому что я знаю, что я на своем месте как никогда. Когда я была маленькая и меня спрашивали, кем я хочу быть, я всегда говорила: снайпером. Представляете?
Фото на обложке: Heidi Levine, Sipa/Scanpix
Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.
