«Самое сложное — видеть боль и страдания»

Волонтеры из европейских стран — о том, почему они помогают беженцам и как это помогает им самим

С начала войны в Украине страну в общей сложности покинули более трех миллионов человек. Большинство из них бегут от боевых действий в Евросоюз — Польшу, Чехию, Германию и другие страны. Там им помогают тысячи волонтеров и сотни организаций. Беженцев селят у себя дома обычные люди, их размещают в центрах временного пребывания, а все самое необходимое им помогают получить добровольцы, собирающие гуманитарную помощь. «Холод» поговорил с тремя волонтерами из Чехии и Литвы о том, через что проходят как беженцы, так и они сами.

«Я переслала столько контактов и информации для беженцев, что меня Viber заблокировал»

Анастасия Порысева
экскурсовод, Прага
«Самое сложное — видеть боль и страдания»
Фото: личный архив Анастасии Порысевой

Шесть лет назад моего мужа взяли в штат «Радио Свобода», и я приехала в Прагу за ним. В Москве я работала в «Райффайзенбанке», но при переезде поняла, что, если жизнь меняется, надо искать занятие по сердцу. Я всегда любила историю и географию, поэтому решила освоить новую профессию: окончила курсы гидов и стала проводить экскурсии по Праге и другим местам в Чехии.

Директор наших курсов постоянно повторяла: ребята, когда вы работаете с людьми, самое главное — любить их. Если вы чувствуете, что провели 30 экскурсионных маршрутов на одну и ту же тему и люди вас раздражают, — отойдите в сторону, вы не должны работать в таком состоянии. Став координатором волонтерской группы, я начала говорить своей группе то же самое: мы обязаны не просто решать определенные задачи, мы должны любить людей, поддерживать их, давать им силу, в которой они нуждаются. 

В первые дни войны я пошла на работу по сортировке и отправке гуманитарной помощи, но выяснилось, что там много волонтеров — рук хватает. Потом я наткнулась на объявление в фейсбуке о поиске сотрудников в кризисный центр. Там требовалось помогать беженцам с переводом с чешского на русский или украинский и с заполнением анкет для регистрации. Так я оказалась здесь. На данный момент я отработала шесть смен по шесть часов. 

Работа тяжелая психологически. Тем более сейчас, когда приезжают люди, которые оставались в Украине до последнего в надежде, что война быстро закончится. Почти все они уже сидели в бомбоубежищах, укрывались от снарядов, возможно, на их глазах умирали люди. Кроме подавленности, депрессии или истерических состояний мы видим озлобленность и агрессию. Люди теряют самообладание, кричат, плачут, требуют. У всех тяжелые жизненные ситуации, некоторым пришлось оставить в Украине престарелых или лежачих родных, оставить мужчин, которые теперь защищают страну. Основной контингент здесь — женщины, старики и дети.

Процесс приема беженцев в центре организован очень грамотно. Волонтеры встречают украинцев у главного входа и сразу интересуются, что им нужно. Если люди пришли за гуманитарной визой, их отправляют к сотрудникам полиции по делам иностранцев, которые проверяют у них документы и регистрируют. Если нужно жилье — людей направляют в отдельную очередь. Кстати, найти крышу над головой беженцам помогают сотрудники пожарной службы — таково распоряжение правительства. Отдельная группа волонтеров заботится о мамах с детьми, еще одна группа помогает правильно заполнять анкеты. Всем беженцам выдают гуманитарные визы сроком на один год с правом работы, но без права выезда из страны. Если человек решит покинуть Чехию, его виза будет аннулирована, и все это тоже надо разъяснять. 

Самое сложное — видеть боль и страдания. Здесь важно быть сосредоточенным только на текущей задаче, нужно полностью выключить эмоции. А это, конечно, дается непросто. 

В одну из моих ночных смен в центр приехала молодая семья глухонемых с трехмесячной дочкой. Они двигались в Амстердам: там их должны были принять то ли друзья, то ли родственники. Глава семьи просто показал нам пункт назначения на гугл-картах и дал понять жестами, что у него нет денег на ночлег. Мы начали общаться с помощью гугл-переводчика. Вообще в кризисном центре есть сурдопереводчик, но он работает с восьми до пяти и к этому времени уже ушел. Молодая мама была настолько дезориентирована, что не могла даже читать. 

Конечно, их не бросили. Сотрудники полиции отвели их в палатку Красного креста, где выяснилось, что у малышки грипп. Мы вызвали скорую помощь, чтобы отвезти ее в больницу. Приехали медики. Вначале они категорически отказывались забрать с собой всех членов семьи: дескать, госпиталь — не гостиница. Но тут вмешалась я, и каким-то образом мой чешский вырос до невероятно высокого уровня. Я произнесла перед медиками проникновенную речь, сказала, что эти люди только втроем на всем белом свете, больше у них никого нет и их ни в коем случае нельзя разлучать. Папа, кстати, был очень спокойным, невозмутимым, давал понять, что готов защищать своих девочек. Написал в гугл-переводчике, что готов спать на стуле в приемном покое, лишь бы оставаться рядом с семьей. В итоге фельдшеры скорой помощи сжалились и забрали их в больницу втроем. 

Вариантов размещения в Праге практически не осталось. Правительство постоянно просит граждан о помощи, но тут можно рассчитывать только на счастливый случай — все жилье давно разобрано. Поэтому сейчас беженцам предоставляют кров в школьных спортзалах. Там для них установлены раскладушки, раздают горячее питание, есть душ и туалет. Многие люди могут помыться впервые за пять-шесть дней. Чехи также стали отдавать украинцам свои летние дачи. Надо сказать, что для местных это серьезный жест доброй воли, потому что чехи очень любят отдыхать в своих загородных домах, а если пускают туда беженцев, значит, этим летом вряд ли смогут приехать туда сами.

Я раньше никогда не общалась так близко с чешскими полицейскими, пожарными, сотрудниками Красного креста. Все они стараются работать с открытым сердцем. Интересуются, какая разница между украинским и русским языками, между западно-украинской мовой и просто украинской. Многие чехи знают русский на школьном уровне, а вот украинского не знают совсем, поэтому сейчас потихоньку учат разные слова. Единственное, что внушает опасение, — война затягивается, и эмпатия у людей тоже истощается. Волонтеры и сотрудники разных служб тоже выгорают и устают. 

Я не говорю по-украински, но не испытывала никаких проблем при общении с беженцами. 95 процентов из них говорили со мной на русском языке. Более того, были беженцы, которые не знают украинского и говорят только по-русски. Одна семья заговорила со мной по-английски, думая, что вся коммуникация ведется только на украинском. Они вздохнули с облегчением, когда узнали, что основной способ общения здесь — русский язык. Я, кстати, ни разу не слышала, чтобы кто-то из русскоговорящих беженцев жаловался на какие-то репрессии на родине. Отсюда я делаю вывод, что данные о притеснениях русскоязычных в Украине — неправда.

Я работаю волонтером не только ради помощи беженцам, но еще и для себя. Я сама прошла путь эмиграции и знаю, как это непросто — адаптироваться в чужой стране. Но я была к этому подготовлена, а на всех этих людей перемены обрушились неожиданно, причем перемены катастрофические. За эти дни я переслала по телефону столько контактов, адресов всевозможных сообществ и другой полезной информации для беженцев, что меня даже Viber заблокировал, решив, что это спам. Но сейчас это не имеет никакого значения. Я делаю большую и благородную работу, которая учит рассматривать каждую отдельную жизнь как самую главную ценность.

«Когда обнимают, становится немножко легче»

Анастасия
дизайнер украшений, Вильнюс 

Сначала я волонтерила в белорусской «Дапамоге», а потом обнаружила еще одну организацию, которая помогает беженцам, — MIS love, и записалась туда. Нашла я ее случайно: пошла со знакомой украинкой, которая недавно бежала из своей страны в Вильнюс, за гуманитарной помощью, она искала детям башмаки. Теперь в некоторые дни я буду помогать в «Дапамоге», а в другие — в этой литовской организации. 

«Дапамога» находится в здании на проспекте Саванорю, это близко к пригороду Вильнюса. В эту организацию люди приносят разное — канцелярию, одежду, посуду, кто-то централизованно закупает гигиенические принадлежности. Добровольцам нужно фотографировать все, что приносят, для отчетности и помогать сортировать. Четких инструкций для волонтеров нет. Я пришла помогать в первый раз и, пытаясь во всем разобраться, много расспрашивала куратора и все записывала. Зато теперь рассказываю другим, как и что нужно делать. 

Полки в шкафах, на которых распределяют помощь, подписываются: «женские спортивные штаны», «детские кофточки от 110 см». Добровольцы показывают украинцам, где что можно посмотреть, подобрать. Многим нужна помощь и навигация, потому что они в стрессе, еле соображают, растеряны. И, когда беженцы себе что-то выбрали, дальше им нужно помочь это упаковать, сфотографировать их для отчетности. При регистрации нужно проверять дату пересечения границы, также записываем города, откуда приезжают. Люди, с которыми я взаимодействовала в первый день, были из Чернигова, Ровно, Винницы, Харькова. 

Несмотря на то что вещей очень много — в Вильнюсе активно помогают жители, — чего-то, конечно, недостает. Например, в «Дапамоге» много одежды, посуды, а вот обуви, особенно удобной, и канцелярии не хватает. Еще нужны разные электроприборы, их тоже мало. 

Некоторые сдают в гуманитарную помощь неожиданные вещи — подставки для яиц, вазы, туфли на огромных каблуках. Одна украинка сказала: «А можно взять вазу? Она такая красивая». И меня это так обрадовало — то, что она берет вещь не первой необходимости. Она ее поставит дома, будет на нее смотреть. Ни у кого из беженцев больше нет нормальной жизни, но это хотя бы какой-то ее кусочек.

«Самое сложное — видеть боль и страдания»
Сбор гуманитарной помощи в Вильнюсе. Фото: Mindaugas Kulbis, AP/Scanpix

Моя подруга вывозила своих родителей из Одесской области. Они сильно болеют, мама — с ходунками. Я хотела ей помочь, но не понимала, как. Просто кидала контакты, информацию, как добраться. Мы были в жутком напряжении. И, только когда ей удалось родителей вывезти, выдохнули. 

Задолго до войны она заказывала у меня украшения для своей мамы. Естественно, в такой ситуации мама украшения забирать с собой не стала. Подруга говорила, что они собрались так: мать выбежала из дома с мешком сухарей, отец — с ложечкой для обуви, при помощи которой надевал ботинки перед выходом. И так они 19 часов ехали по Украине, потом границу переходили, потом в машине до Литвы, и все с этой ложечкой. И я сказала подруге: «У тебя же мама с войны приехала, сложно понять, через что ей пришлось пройти, и представить, как она дальше будет жить с этим. Ты прости, если я глупость скажу, но, может, я сделаю ей такое же украшение, как отправляла, чтобы у нее был этот кусочек нормальной жизни?». И вот я делаю ей сирень. 

Страшно думать, что будет дальше. Страшно слушать Владимира Соловьева, который говорит, что Россия может пойти и в Польшу, и в Литву. Мне вчера в панике позвонила подруга, у которой муж-литовец. Плачет, боится, говорит: давайте все куда-нибудь уедем в безопасное место. Я говорю: «Лена, безопасно сейчас только на островах Новой Зеландии, и думать о таком переезде надо было лет пять назад». 

Я беседовала с ней и делала ягоды (ювелирные украшения). Я буду сидеть и делать ягоды, сирень для мамы той своей подруги. Если дальше будет хуже, буду искать подвалы, бетон заливать, помогать укреплять, чтобы спастись от российского ядерного оружия. Или продолжать помогать как волонтер в организациях для беженцев. 

Мне сложно считывать эмоции украинцев, которые приходят за помощью. Я вижу, что они не бодрые, обычно — подавлены. От страха или отчаяния? Я не знаю наверняка. Одна девушка просто ходила из стороны в сторону по залу, как будто ничего не понимала. Я предложила ее обнять, потому что по себе знаю, что, когда обнимают, становится немножко легче.

Есть, наоборот, очень собранные люди. Например, та украинка, которая искала детям башмаки, — девушка из Харькова, с которой я общаюсь. Она молодец и на меня влияет положительно. Я тут от осознания всей ситуации будто на куски разваливаюсь, а она приехала с войны с двумя подростками и продолжает держаться, их воспитывает, с мужем, оставшимся в Украине, каждый день созванивается. Она ему по телефону рассказывает, какие башмаки нашла, какие футболки. Круто держится.

В MIS love я только записалась, еще не успела поволонтерить, но заметила, что у них огромный пункт приема, все хорошо рассортировано по коробкам. Как организована помощь беженцам, я пока не очень поняла. Надеюсь, разобраться, когда туда приду. Они пишут отчеты в своей группе, недавно написали, что за день помогли 37 семьям. Просят волонтеров указывать, знают ли они русский или украинский язык. 

У меня троюродная сестра и двоюродная тетя в Украине. Конечно, это не те родственники, с которыми ты каждый день созваниваешься, но все же. Сестра при этом русская. Жили они в Донецкой области, и, когда в 2014 году Россия отобрала Крым и развязала войну на Донбассе, родители ее были за Россию. Сестра была не согласна с происходящим и уехала тогда в Киев, а родители остались. В прошлом году сестра родила ребенка, и ее мама приехала ей помогать. И вот сейчас, когда началась война, получилось так, что сестра с ребенком сидела в подвале, а ее мама — в квартире и продолжала поддерживать Путина. Меня это сводит с ума.

Помощь беженцам — это, наверное, единственное, что мне сейчас помогает. Я рабочие дела сейчас не особенно могу делать, потому что мои украшения продаются, когда я пишу какие-нибудь веселые посты про ягодки, цветочки. Сейчас подобные тексты у меня писать не получается, так что и украшения продаются не очень хорошо. 

«Мой детский сад разбомбили»

Соня Резникова
веб-дизайнер, Прага
«Самое сложное — видеть боль и страдания»
Фото: личный архив Сони Резниковой

За две недели до начала войны о ней много говорили. Я открывала глаза утром, читала новости и думала: еще не началось. А когда началось, оказалось, что подготовиться к этому заранее невозможно. Я поплакала утром над новостями, потом вспомнила, что обещала ребенку поехать в большой детский центр с батутами и «лазилками». Мы поехали с подругой и ее дочкой. Дети были счастливы, а мы с подругой — в полном ужасе. Вокруг носились толпы детей, а мы сидели молча перед компьютерами и пытались работать. Было ощущение абсолютной потери реальности, хотелось только увидеться с близкими людьми. Вечером мы пошли к российскому посольству, чтобы побыть с теми, кто тоже против войны.

В выходные я стала искать информацию о том, кто и где помогает людям из Украины. 

Было ощущение, что пойти и помочь — это единственное спасение в творящемся ужасе. Я не знаю, как иначе это можно пережить. Ужасно сочувствую людям, которые живут в России и не знают, куда себя пристроить — ведь у них нет такой возможности.

Я написала чуть ли не во все организации, которые хотели помогать беженцам из Украины, вносила свои данные в базы волонтеров, заполнила все, что мне попалось. Подписалась на телеграм-канал, в котором писали, где нужна помощь и что нужно делать. Я откликнулась — пошла отмывать от граффити окно в помещении, которое готовили для беженцев. Сначала я была не в состоянии работать с людьми. Я могла помыть, покрасить — очень простые действия, которые помогали, были супертерапией.

Позже я почувствовала, что готова работать с людьми, и сейчас я помогаю в одном месте, где живут беженцы. Когда я прихожу, сотрудники говорят, чем надо помочь. Могут послать что-то купить или попросить найти квартиру для какой-нибудь семьи. Иногда я присматриваю за детьми в игровой комнате или хожу с ними гулять.

Дети ведут себя как обычно: кто-то вместе играет, кто-то ругается или делит игрушки. Если не знаешь, почему они здесь, не поймешь, что они пережили. Когда я знакомлюсь с ними, они сразу выясняют: «А ты здесь тоже живешь? А почему ты сюда пришла?». Я говорю: «Я живу в Праге, но в другом месте». Они спрашивают: «А ты откуда?». Мне неловко, я говорю: «Я из… России», — и не знаю, какой реакции ждать. Они на меня так смотрят хитро и кто-то говорит: «А Путин — х….» — и ждет моей реакции. Я говорю: «Ну, я знаю, че ты мне рассказываешь».

Одна девочка говорит: «У меня есть родственник из России, но вообще я Россию не люблю». Я говорю: «Ну смотри, у тебя есть родственник. А его ты любишь?». — «Да, люблю». «Ты меня видишь — я тебе могу нравиться или не нравиться». Она говорит: «Ты мне нравишься». «Ну вот, а ты же не знаешь всех в России, как ты можешь говорить про всех?».

Когда дети видят, что ты спокойно можешь говорить на эту тему, не зажимаешься и не пытаешься уйти, они очень быстро проскакивают это и дальше занимаются своими детскими делами. Но иногда я сталкиваюсь с тем, что не знаю, какие вопросы задать им. Я спрашиваю про обычную жизнь: «А в каком ты классе? А кто у тебя друзья? А эти друзья из школы или из двора?». Не знаю, насколько это правильно, но я вижу, что их родители настроены оптимистично: мы скоро вернемся, мы будем восстанавливать страну. В этом контексте и я пытаюсь общаться с детьми. Но иногда получается страшно:

— Сколько тебе лет?

— Шесть.

— Ты в детский сад ходишь?

— Мой детский сад разбомбили.

А перед тобой самый обычный ребенок. Играет в мяч, рисует динозавров, просит сложить из бумаги самолетик, который классно летает.

Один мальчик, который очень интересуется танками советских времен, час рассказывал мне о них во всех подробностях: этот танк с двигателем от того танка, у этого башня вот такая, этот легкий, а если те два соединить — как будет классно. Мне было жутко, я понимала контекст разговора, а он это так не воспринимает. Дети одно с другим не сопоставляют.

В тот день мне было очень тяжело из-за этого разговора, и к тому же за три недели волонтерства накопилась эмоциональная усталость. Я никогда раньше не испытывала такого количества противоположных эмоций одновременно. Мне нравятся дети, интересно с ними общаться. Мне больно от того, что моя страна делает с соседней страной. Происходящее кажется абсолютно бессмысленным. Я сочувствую людям, которым почему-то разрушили жизнь, и они вынуждены все бросить и уехать. И плюс к этому мои родители и близкие живут в России, и мне страшно, что связь с ними может оборваться. От всего этого очень сильно устаешь. Но потом вдруг дети говорят: «Не уходи», — и это придает сил.

Я не собираюсь меньше работать волонтером из-за своей усталости. Сейчас я делаю это два-три раза в неделю по утрам. Мой сын обычно в это время в школе или со своим отцом. Один раз он ходил со мной, играл с детьми. Ему девять лет, сейчас мы с ним читаем книжку «Как Гитлер украл розового кролика» — про людей, которые вынуждены были бежать из Германии в 1933 году. Книжка написана от имени девочки возраста моего ребенка. Она про то, как семья устраивается на новом месте, как девочка приходит в новую школу и учит язык. Это знакомо моему ребенку — мы уехали из России пять лет назад. Не бежали, но он адаптировался в другой языковой среде. Он понимает, что испытывает сейчас огромное количество людей вокруг него.

Я разговариваю с сыном обо всем на свете, рассказываю, как прошел мой день, когда он спрашивает. Поэтому он понимает, что происходит, и ценит наши поступки. Недавно его папа вывозил из Украины женщину с ребенком. Сын говорил мне, что папа сделал хорошее дело, страшно гордился.

Фото на обложке: Petr David Josek, AP/Scanpix

Поддержите тех, кому доверяете
«Холод» — свободное СМИ без цензуры. Мы работаем благодаря вашей поддержке.