В декабре 2020 года двое 18-летних подростков отправились в опасное путешествие по Якутии. Пытаясь перегнать автомобиль по трассе «Колыма», известной как «дорога костей», они случайно свернули на ее заброшенный участок и оказались в снежном плену. На «Холоде» об этой истории писала Мария Карпенко, а также мы посвятили ей четвертый сезон подкаста «Трасса 161».
Название «дорога костей» связано с тем, что в сталинскую эпоху трассу в основном строили заключенные «Дальстроя», входившего в ГУЛАГ. Работая в тяжелейших условиях, многие из них погибали при строительстве, и их хоронили по обочинам дороги.
В селе Томтор, где начинается заброшенный участок дороги, в январе 2021 года краевед Розалия Дягилева передала «Холоду» текст на якутском языке: воспоминания местных жителей о страшных временах, когда строилась трасса. Мы публикуем самые интересные фрагменты из этих воспоминаний в русском переводе, а также снабжаем их комментариями Владислава Стафа — историка, занимающегося изучением памяти о ГУЛАГе. Они в тексте выделены курсивом.
Фрагмент предисловия, написанного Розалией Дягилевой, краеведом из села Томтор
Строительство трассы в Оймяконье проходило мимо поселков Сордоннох, Томтор, Ючюгей. Жители этих населенных пунктов больше всего боялись прихода заключенных, жили в страхе. Об этом нам в детстве рассказывали старики — очевидцы тех далеких событий. В настоящее время их нет, поэтому предлагаю вашему вниманию воспоминания их детей и родственников. О темных страницах строительства «дороги на костях» на земле Оймяконья должна знать и помнить нынешняя молодежь. Пусть никогда не будет таких страшных событий.
Воспоминания Анания Степановича Винокурова, записаны в 1990 году в селе Томтор
Весть о том, что 22 июня 1941 года началась война, мы услышали от председателя сельского совета Винокуровой Марфы Васильевны, прибывшей к нам на лошади. Вскоре [после этого] прошел слух о том, что из Магадана по автодороге прибудут строители трассы.
Первые прибывшие были честными людьми, приветливыми. С местным населением нашли общий язык, помогали друг другу, обменивали мясо и масло на ватную одежду и валенки. Определенной цены на обмен не было, все было по обоюдному согласию и договору.
Я каждый день видел заключенных, работающих на дороге. Руки они грели с помощью приспособления — консервной банки, в которую клали тлеющие угли. Банку носили на уровне груди на веревке через плечо и время от времени раздували угли, поддерживая тепло.
Многие заключенные на Колыме и правда носили зимой под одеждой консервные банки с тлеющими углями. Несмотря на всю опасность, это был единственный способ согреться на улице во время работы, так как лагерные ватники не могли согреть в такие морозы.
В 1943 году прибыла новая партия строителей-заключенных, говорили, что эти люди — бойцы армии предателя Власова. После их приезда обстановка в коллективе строителей изменилась кардинально: начались кражи, побеги из заключения, убийства среди своих же.
В этом воспоминании можно заметить отголоски нарратива, свойственного советским временам. Власовцы действительно были на Колыме, однако едва ли их появление приводило к увеличению краж и росту бытовой преступности против местного населения. Власовцев охраняли строже других заключенных, и, даже если кто-то из них и устраивал какие-либо покушения или ограбления, это случалось гораздо реже, чем преступления, которые совершали так называемые урки — воры и уголовники, жившие по блатным понятиям.
При этом на власовцев (и других выходцев с территорий, оккупированных немцами во время войны) часто списывали всякие неприятные события. Например, в 1946 году в порту Находки взорвался пароход «Дальстрой» с почти тысячей тонн взрывчатки на борту. От взрыва погибло больше ста человек. Тогда тоже обсуждалось, что это могла быть месть власовцев, которые решили таким образом испортить празднование Дня чекиста. Позже расследование показало, что причиной взрыва было грубое нарушение техники безопасности сотрудниками треста «Дальстрой».
Охранники относились к заключенным с жестокостью: из-за малейшей провинности били нещадно автоматом. Одежды на заключенных почти не было, рукавиц не имелось, вместо обуви ноги были обмотаны тряпками. Многие умирали от брюшного тифа, от простуды, от побоев, погибали от расстрелов. В день умирало 20–30 человек. Их никогда не хоронили — трупы складывали на дороге и заваливали камнями.
Воспоминания Захара Михайловича Сивцева, записаны в 1996 году в селе Томтор
Строительство велось в тяжелых условиях: прогревали землю, разжигая костры, затем выкапывали грунт, раскладывали его в тачки, укладывали вручную на полотно дороги. Из-за несвоевременной доставки продуктов питания люди часто голодали, умирали от истощения и болезней. Американский чай и мука, доставленные из Магадана, помогали пережить страшные дни голода.
Строительство трассы Кадыкчан — Алдан, части современной федеральной трассы «Колыма» в Оймяконском улусе (районе), началось в августе 1941 года и продолжалось до конца 1942 года. Работали заключенные в крайне плохих условиях, часто получая меньше 400 граммов хлеба в сутки, даже когда на улице было минус 60. О бедственном положении заключенных мы можем судить по многочисленным рапортам, где администрация сообщала в Магадан, что многие умирают, а запасы продовольствия должны полностью закончиться через несколько дней.
С началом Великой Отечественной войны большая часть заключенных была отправлена на строительство автодорог и аэропортов, в том числе для воздушной трассы Аляска — Сибирь (Алсиб), по которой из США в Красноярск везли грузы в рамках программы ленд-лиза — именно поэтому в тексте упоминаются американские чай и мука. На территории «Дальстроя» было построено десять таких аэропортов. Рядом с селом Томтор и сегодня можно увидеть руины деревянных амбаров для самолетов, построенных руками заключенных.
Сбежавших из заключения разрешалось убивать. Однажды [мы] с одним знакомым убили заключенного. Должны были отрезать запястье для подтверждения факта, что поймали и убили, но не стали этого делать.
Воспоминания Марии Поликарповны Бояровой, село Томтор
О безрадостной судьбе людей, попавших по воле рока в такое положение, много рассказывал обосновавшийся в Ючюгее [человек по фамилии] Демидов. Он родился в семье учителей, окончил ФЗУ. С его слов, он охранял заключенных. Когда он рассказывал, как в любое время суток работали плохо одетые и обутые заключенные — слабые, больные, — мне становилось не по себе. Во время морозов разжигали костры для того, чтобы обогреться. Если ослабевший человек, не устояв на ногах, падал в огонь, у других не было сил оттащить его от костра. Так вживую человек и сгорал. Никого это не удивляло.
Говорили, что за поимку сбежавшего заключенного давали три рубля, а если убивал его, должен был сдать отрезанное запястье или ухо. Для якутов было кощунственным уродовать, кромсать человека, поэтому не грешили, не брали на себя такое. Местные жители были жалостливы к ним, относились к ним по-человечески. Помню, отец зимой оставлял возле дома мясо белок, сняв с них шкурки, и замерзшую простоквашу, говоря, что голодные беглецы будут рады любой еде.
Администрация «Дальстроя» пыталась мотивировать коренных жителей тем, что если они принесут кисти рук или пальцы сбежавшего заключенного, то получат вознаграждение. Однако якуты, эвены и другие местные народы этого почти никогда не делали, считая дурным деянием. Даже сегодня, если якутские охотники находят в тайге руины сталинских лагерей, то обычно обходят эти места стороной. Считается, что это плохие места, поэтому там нельзя ничего трогать. Многим местным кажется безумием держать дома какие-то лагерные предметы, даже если они используются как музейные артефакты.
Воспоминания Марии Алексеевны Тихомировой, записаны в 2020 году в селе Томтор
В 1941 году, когда в декабре месяце прибыли заключенные для строительства дороги, родители жили в Куйдусуне. Отец мой работал продавцом. В один день в магазин зашла толпа женщин, которых везли на автомашине. Одна женщина, взяв на руки моего брата Юру, долго плакала, прижимая его к себе. Видать, у нее имелся где-то ребенок.
После их ухода отец обнаружил пропажу двух рулонов ткани и сообщил об этом в милицию. Оказалось, что эти женщины незаметно вытащили рулоны железным багром с крюком на конце. Часть ткани они успели использовать как портянки, часть вернули в магазин.
Однажды из лагеря сбежали двое заключенных. Жили мы в то время поодаль от села, и они зашли к нам домой. Я тогда была школьницей. Мать незаметно вынесла мою одежду во двор, положила на поленницу и наказала мне сообщить моей учительнице в Томтор.
Я, прибежав к ней, плача, говорю: наверное, уже убили родных. Люди [местные], подумав, что беглецы уже покончили с моими родными, отправились к нам домой с ружьями. Поймали этих беглецов. Оказалось, моя мать, боясь «гостей» и боясь смерти, угостила их всем, что было в доме съестного, и еще дала кянчи из заячьей шкурки, за что они были очень благодарны.
Воспоминания Екатерины Григорьевны Тарковой, записаны в 2019 году в селе Сордоннох
Как рассказывали мои родственники, они все время боялись — жили в ожидании непрошеных гостей, которые совершали набеги поздней ночью, когда было темно. Поэтому ночами сменяли друг друга [дежурили] и поддерживали огонь в урасе (традиционное летнее жилище якутов, конусообразный шалаш из жердей, обтянутый берестой. — Прим. «Холода»), подбрасывая дрова в очаг. Собак отпускали с привязи.
Мать рассказывала: «У нас была большая охотничья собака. В сентябре ночи уже темные, начинается почти кромешная тьма. [Как-то] с вечера мы привязали маамыкту (бечеву, аркан для ловли оленей. — Прим. «Холода») к дереву, стоящему поодаль от нашего жилища. На маамыкту повесили хобо — колокольчики и бубенчики. Как только погас огонь и стало темно, собака громко залаяла, зазвенели колокольчики-бубенчики. Выскочив в темноту из чума, мы стали стрелять наугад. Собака пролаяла всю ночь. На рассвете с ней пошли по следам. Собака привела нас по ручью к тому месту, где ранее скрывались беглецы. Земля была сильно истоптана — видимо, подходящего момента напасть на нас ждали несколько дней. Если бы мы заранее не подготовились к приходу «гостей», то вряд ли бы остались в живых».
Якуты опасались беглых заключенных, так как многие из них были действительно опасными людьми, а сходу разобраться, что за человек перед тобой, было почти невозможно. Поэтому, если местные видели заключенных издалека, то обычно не оповещали лагерное руководство, но после нескольких случаев нападений и убийств беглых зеков почти никогда не пускали в дома.
После [того, как заключенные убили целую семью с детьми недалеко от Сордонноха] жители окрестностей боялись всего и всех. Стада оленей не отпускали далеко от своих жилищ.
В одну ночь во время дежурства старик Василий Слепцов увидел беглого, идущего вдоль ручья. Он долго раздумывал, что делать. Отпустить [было страшно] — родные живут по направлению ручья, заключенный не оставит их в живых. Был приказ: встретил беглого — убей, отрежь палец его. Старик подумал о детях и внуках и, зажмурив глаза, выстрелил. Подойдя к убитому, увидел, что тот почти без одежды, босой, в руках ничего нет. Пожалев, похоронил его среди камней, палец не стал отрезать.
Воспоминания Марии Поликарповны Бояровой, село Томтор
Мои родственники жили в Агаякане. Однажды к дяде Илье, косившему сено, подошел русский, который вышел из леса. На нем была одежда из ровдуги (сыромятной кожи. — Прим. «Холода»), на голове конусообразная эвенская шапка, на поясе из бечевы привязаны большие ножницы. На плече висело одноствольное ружье. Дядя из разговора с ним понял только одно слово — «геолог». Привел его к себе домой, угостил чаем.
Во время чаепития [дядя, которому тогда было 16 лет] попросил у гостя ружье, чтобы пострелять уток на озере. Гость не пошел с ним — видимо, устал. А дядя вышел из дома и, несколько раз пальнув для видимости, что было силы побежал — сообщить бойцам ВОХР (военизированная охрана. — Прим. «Холода») о таинственном госте. Вскоре вооруженные бойцы арестовали его. Во время задержания «геолог» был вне себя от ярости, кричал, что если бы знал, что так случится, всех бы перестрелял, уничтожил — как [до этого] перебил топором целую семью эвенов, когда те спали. Вот какой страшный человек был в гостях.
Воспоминания Евгения Петровича Иванова, записаны в 2020 году в селе Сордоннох
Поймали беглеца из лагеря по заготовке древесины недалеко от Сордонноха. Привели его в дом Николая Ньылбаана, жившего у подножья горы Тулаайах и, связав пленника, оставили ночевать у печки. Николай был хвастливым, болтливым, несерьезным человеком. Оставшись наедине с беспомощным, связанным по рукам и ногам беглецом, долго издевался над ним. Тыкал его палкой-кочергой для размешивания угля, пинал ногами до кровоподтеков на лице и теле. Когда [на следующий день] уводили беглеца, он пообещал вернуться и отомстить Ньылбаану за все издевательства и унижения.
Буквально через несколько дней из тюрьмы снова бежали заключенные, и среди них был тот самый беглец. Прибыв к дому Ньылбаана, он зарубил топором и старика, и его жену, и обоих выкинул в хотон (пристройку для скота. — Прим. «Холода»). Обнаружили их так: проезжавшие мимо люди услышали протяжное громкое мычание домашнего скота и сообщили об этом в сельсовет. Беглеца поймали, на нем была одежда, снятая с убитого. Сейчас на этом заброшенном месте, где когда-то был балаган (вытянутая в длину четырехугольная постройка из наклонных бревен с плоской земляной кровлей. — Прим. «Холода»), белеет одинокий столб.
Воспоминания Екатерины Афанасьевны Старковой, записаны в 2020 году в селе Томтор
Я тогда была маленькой, училась в третьем или в четвертом классе. Беглые с тюрем приходили на летние фермы, с западной стороны — через реку Кюенте (приток Индигирки. — Прим. «Холода»), в село Хара-Тумул.
В то время жители хранили молочные продукты в небольших подпольях типа вырытых неглубоких ям, и часто были случаи, что беглые забирались туда, выпивали молоко и даже забирали еду. Поэтому некоторые жители ставили на непрошеных гостей самострелы. Рассказывали, что те погибали от них.
Отец мой был ямщиком, занимался извозом различных продуктов и предметов из Усть-Неры — районного центра. Был один страшный случай, когда беглые каторжане раскололи голову топором его напарнику в то время, когда тот спал. Отец был очень осторожен. Иногда и он приносил отрезанные пальцы.
Воспоминания Афанасия Степановича Гермогенова, записаны в 2008 году в селе Терют
Зимой на шахте Диринг-Юрях от голода, холода, от издевательств, от побоев умерло более пятисот заключенных. Их всех бросили в заброшенную шахту. На этом месте был воткнут металлический лом — главное орудие труда заключенных, на котором высекли сваркой цифру «500». Об этом Федя Готоулин и Степан Егоров постоянно рассказывали, всегда порывались показать нам этот знак.
История про лом как памятный знак на «кладбище» в шахте вызывает некоторые вопросы, но кажется вполне реалистичной. На лагерных кладбищах Колымы обычно делали массовые захоронения с палкой или доской, поставленной вертикально, где указывали номер захоронения, что по общей картине вполне похоже на данный сюжет. Главный вопрос: почему поставили лом? В «Дальстрое» у заключенных был дефицит инструментов, а отдавать целый лом, нужную для работы вещь, на захоронение пусть и большой группы людей — не очень логично.
Как-то раз моя мать Дарья Артамоновна, выливая помои в кусты ерника, наткнулась на человека, лежащего лицом вниз в кустах. Все тело и лицо человека были темно-синими из-за ягод, которыми он, видимо, кормился много дней. Местные завели его в балаган, покормили. Когда пролетал самолет, человек, указывая на него, стучал себя по груди, видимо, говоря, что он летчик. Через несколько дней его забрали военные, и, что удивило нас, они не били его.
Позже мы узнали, что это был летчик, который первым сбил вражеский самолет в Сталинграде. За это ему дали возможность повидаться с семьей. А жена все его ордена и медали, когда он спал, обменяла на продукты, поэтому летчик не вернулся в эскадрилью. Его осудили и отправили в места заключения. После его побега, по слухам, Сталин приказал разыскать этого летчика и привести его живым и здоровым. Вот почему бойцы отнеслись к нему так по-человечески. Моей матери начальник охраны за то, что она обнаружила летчика, позже направил 25 рублей.
История довольно неоднозначная. В Сталинградской битве принимали участие тысячи летчиков, и едва ли Сталин знал их поименно. Но то, что жена летчика продала его ордена, из-за чего он оказался в заключении, как раз кажется вполне правдоподобным. Другое дело, что, если его искали и даже выплатили за его обнаружение 25 рублей, вполне возможно, что это был не простой летчик, а какой-то высокопоставленный или имевший доступ к секретной информации. Может быть, он даже был сотрудником НКВД или другой спецслужбы.
Воспоминания Агафьи Семеновны Заболоцкой, записаны в 1992 году в селе Томтор
После войны, в 1947 году, был такой случай. Я и Винокуров Константин Васильевич шли на совещание из Сордонноха в Оймякон. Выйдя на дорогу, остановили машину. Меня, беременную, посадили в кабину, Константин сел наверху. У меня денег было много, и я их вложила в брюхо рыбы, чтобы было сохраннее. Рыбу я отдала Константину, чтобы он положил ее себе в вещмешок. Попутчики, русские, у него спрашивают: «Чай, табак есть?»
В Оймяконье только в Индигирке обитает более трех десятков видов рыб: ленок, чир, сиг, нельма, муксун, таймень, хариус, сибирский осетр и так далее. Многие из них могут вырастать больше метра в длину и весить более десяти-пятнадцати килограммов. Поэтому убрать деньги в рыбье брюхо в тех краях не являлось чем-то необычным, это вполне можно было сделать.
По пути водитель разговаривал с другим человеком в кабине: «Эти люди с деньгами, точно у них есть еда, продукты. Доедем до Переправы, там бросим их в кювет, заберем их вещи. Здесь места безлюдные, никто и не узнает. А если [другая] машина остановится, скажем, что [у нас] машина загорелась». Шофер (по национальности еврей) и его напарник были подвыпившие.
Вскоре подъехали к Переправе. Я держала ручку двери машины наготове, открыв дверь, крикнула Константину: «Приготовь нож, прыгай!». В этот момент проезжали [другие] машины, и водитель был вынужден остановиться. Они очень рассердились, когда мы сошли с машины и пошли пешком. На Переправе переночевали у Запиваловых. Позже к нам подходили наши «знакомые» с машины и просили нас ехать с ними дальше вместе. Мы, конечно, отказались.
Нельзя пройти мимо указания на национальность пьяного водителя — еврей. В воспоминании даже указан характерный год — 1947, в СССР уже начиналась «борьба с космополитизмом», выражавшаяся прежде всего в травле советских евреев. Их обвиняли во враждебности к патриотическим чувствам советских людей, снимали с различных постов и арестовывали, а в 1948 году произойдет разгром Еврейского антифашистского комитета. Как видно, коснулось это и таких удаленных регионов, как советская Якутия.
Воспоминания Афанасия Степановича Гермогенова, записаны в 2008 году в селе Терют
В Тарыне местные жили поодаль друг от друга в основном селились, в местах, где водилась дичь, где был хороший травостой. В 1947 или 1948 году трое сбежавших заключенных пришли на ферму Аппа. Одного из них, подростка, из-за того, что натер ноги сапогами, оставили у доярки Степаниды Николаевны. Местные Миша, Ваня Кондаковы сдружились с ним. Мальчик был работящий, всем помогал. Все работники фермы его полюбили за трудолюбие, добрый, мягкий характер.
Как рассказывал мальчик, его родителей арестовали первых и отправили на строительство Беломорканала. Самого его поймали по недоразумению, когда он зашел в столовую. Рядом стоящий взрослый, схватив булку хлеба, резко сунул ему в руки. Растерянного подростка двое взрослых — милиционер и гражданский человек — отвели в милицию. Так он попал в тюрьму, до приезда в Нелькан пробыл три года в Магадане. На момент ареста ему было примерно 12 лет.
Увидев бойцов, которые разыскивали беглых заключенных, [местные] всегда прятали парня в амбаре. К первому снегу его было не узнать: обогретый, сытый, он не походил на изможденного заключенного. Особенно любил надевать мягкие, кожаные торбаса (сапоги из оленьих шкур. — Прим. «Холода»). Но, к сожалению, живущие в Нелькане бойцы, желая получить премию 25–30 рублей от командира за его поимку, донесли о нем. Скоро в один из дней поздней осени парня забрали. Все жители деревни, плача, сожалея о нем, остались с тяжелым сердцем. Его расстреляли в полутора километрах от Тарына за фермой Тиргэлиир.
Судьба детей «врагов народа» в СССР складывалась по-разному. Если никто из оставшихся на свободе родственников не был готов взять ребенка на полное иждивение после ареста родителей, то его отправляли в детский лагерь, исправительно-трудовую колонию или детский дом. В данном случае, как сын врага (или врагов) народа или ЧСИР (член семьи изменника Родины), мальчик, скорее всего, оказался в тюрьме из-за того, что попался в поле зрения сотрудников НКВД после ареста родителей.
Воспоминания Марии Ивановны Корякиной, записаны в 2008 году в селе Чурапча
Однажды летом на покос к нашему дедушке в местности Хосуун Тарын подошел один сбежавший. Дедушка напоил его чаем, дал ему отдохнуть, а вечером привел к себе домой в деревню. Сбежавший, увидев детей, прослезился. Говорил, что у него тоже есть дети, которые остались на родине. Вдруг к нам домой, откуда ни возьмись, нагрянул милиционер, начал избивать его и, в конце концов, убил каким-то железным предметом, перебив поясницу. Мы, дети, видя весь этот ужас, громко кричали и плакали.
Осенью, когда мы пошли в школу, пришла весть, что этого милиционера вызвали в город и там арестовали, посчитав его самого дезертиром. Мы обрадовались этой вести, вспомнив и пожалев своего нового знакомого [которого убил милиционер].
Воспоминания Розалии Тимофеевны Дягилевой, село Томтор
На Переправе недалеко от Томтора с семьей жил человек очень крупного телосложения — Добрыгин Иосиф Михайлович. Каждое лето на Переправу отправляли на сенокос работников совхозов Магаданской области, к ним приезжала торговая лавка с богатым ассортиментом товаров. Работу сенокосчиков как бригадир контролировал Добрыгин. Говорили, что в годы Великой Отечественной войны он был предателем, работал у немцев полицаем. Очевидцы тех лет рассказывали, что он относился к работникам с жестокостью: мог применить рукоприкладство, мог пинать ногами.
У Добрыгина было много знакомых и друзей из Томтора и Сордонноха. Мой отец был охотником, ему Добрыгин отдал дойную корову, я думаю, за то, что отец снабжал его добытым мясом сохатины. Этот Добрыгин умер от гангрены в страшных болях и муках. Не выдержав болей, очень исхудавший, наполовину ссохшийся человек пытался покончить с собой: облил себя бензином и поджег. Тогдашним врачам удалось спасти его. Умирая, [он] говорил, что слишком много плохого совершил в своей жизни, много грехов за его душой, и теперь все это — кара за все совершенные темные грехи.
Украинец Николай Альямис долгое время обитал отшельником у озера Лабынкыр. Этот человек тоже служил в войну полицаем — сам рассказывал, как уничтожали людей целыми деревнями. Говорили, что Николай постоянно бормотал себе под нос, разговаривал сам с собой. У жителей, ехавших поохотиться в сторону озера Лабынкыр, он выпрашивал одежду и еду. Использованную, спитую заварку чая, которую сливали, собирал, чтобы потом вновь заварить и пить чай. Конец жизни [его] тоже был страшен: его труп обнаружил в сгоревшем доме у озера Мээмиччэ охотник Ефимов Константин и похоронил его.
Почти у всех, имевших тяжелый грех за душой, был такой печальный конец: умирали, замерзали в глухой тайге, никому не нужные, далеко от людей, от своих родных мест, где когда-то появились на свет.
Эти истории едва ли можно как-то проверить, но здесь снова видно характерное отношение якутов к заключенным и лагерям. В Оймяконье и сегодня сильны различные традиционные верования, поэтому неудивительно, что рассказчица рассуждает о страшных смертях людей, у которых было много грехов.
Конечно, у нас нет и не будет статистики, сколько «грешников» среди заключенных погибло вдали от дома, но можно назвать ключевые факторы выживания заключенного в лагерях «Дальстроя». Это, во-первых, состояние его здоровья, а, во-вторых, навыки жизни на Колыме: наличие контактов с лагерной администрацией, с блатными, умение добиться распределения на более легкие работы и так далее.
Воспоминания Екатерины Григорьевны Тарковой, записаны в 2019 году в селе Сордоннох
После освобождения из заключения некоторые оставались жить в этих местах, не имея возможности возвратиться на родину. В поисках лучшей доли уходили в сторону Магадана, в основном по ручьям.
Как-то раз старик Бээбэ, взобравшись на гору, рассматривал окрестности в бинокль и заметил, как что-то то появляется, то исчезает — сначала вверх, затем вниз по склону. Оказалось, что это беглый идет с банкой для обогрева рук. Откуда у него, у беглого, будут спички — вот он и раздувал угли, время от времени размахивая банкой, поддерживая огонь и тепло в ней. Старик решил не связываться с ним, да тот так и ушел — прямо вдоль большого ручья, оставляя за собой шлейф дыма.
После сворачивания треста «Дальстрой» в 1957 году судьба вольнонаемных и заключенных складывалась по-разному. Вольнонаемные в основном уезжали с Колымы на «материк» — во Владивосток и дальше в западном направлении. С заключенными все было сложнее.
Во-первых, не все могли сразу уехать, тот же Варлам Шаламов был вынужден сначала зарабатывать себе на дорогу, работая фельдшером в Томторе (тогда он назывался Барагон), Кюбеме, где теперь располагается легендарная заправка «Куба», и окрестных поселках. Во-вторых, бывшие заключенные не могли находиться в крупных городах более суток, поэтому кто-то добровольно оставался на Колыме из-за понимания, что ему некуда возвращаться.
Большая часть заключенных покинула Колыму, но немногочисленные сидельцы оставались и работали на золотых приисках и других предприятиях уже как вольнонаемные, правда, стараясь не рассказывать о своем прошлом. Сегодня на Колыме не осталось ни одного бывшего заключенного — Василий Ковалев, последний заключенный дальстроевской Колымы, умер в Магадане в 2018 году на 89-м году жизни.
Перевод: Людмила Васильева
