«Моя вера в светлое будущее в России исчерпана»

Рано утром 30 апреля сотрудники Следственного комитета и ФСБ пришли с обыском к главе «Команды 29», адвокату Ивану Павлову. Поводом стало уголовное дело о разглашении тайны следствия: Павлова подозревают в том, что он якобы нарушил закон, рассказывая в СМИ о деле своего подзащитного — журналиста Ивана Сафронова, обвиняемого в госизмене. Чтобы возбудить дело против Павлова, глава ФСБ Александр Бортников лично отправил рапорт главе СК Александру Бастрыкину. Обыски прошли в номере московской гостиницы, где остановился Павлов перед заседанием по делу Сафронова, дома у IT-специалиста «Команды 29» Игоря Дорфмана, в офисе организации, а также по месту жительства самого Павлова. В этот момент дома находилась его жена Екатерина. Она рассказала «Холоду», что происходило в тот день.

— Учитывая сферу деятельности Ивана Павлова, ты ожидала, что к вам могут прийти?

— Я всегда знала, что подобное может произойти. Мы не единственные, к кому приходят с обыском.  Но, понятное дело, что в конкретное утро в шесть часов ты ничего не ожидаешь. В этот день Иван был в командировке в Москве и дома я была одна. Они [силовики] обманули меня с утра: позвонили в домофон и сказали, что они поцарапали нашу машину. Сказали: «Спуститесь, мы либо оформим страховой случай, либо вернем вам деньги, решим на месте». Я надела пальто и включила камеру домофона, чтобы посмотреть, что происходит на улице. Сперва на экране появилась лестничная площадка, и я увидела, что из-за угла торчит ботинок. И поняла, что вариантов два: либо меня хотят выманить из квартиры и ограбить, либо это обыск. А потом я увидела, что пропал интернет: не было ни вайфая, ни мобильного интернета. Я поняла, в чем дело, и позвонила [адвокату «Команды 29» Евгению] Смирнову. Он сразу вызвал мне адвоката и пошел проверять, что происходит в коридоре [гостиницы, где находился Иван Павлов].

— Они угрожали выломать дверь? 

— Угрожали. И читали постановление суда через дверь, понятное дело, что я в это время разговаривала со Смирновым, да и через дверь было плохо слышно. Я не знаю, планировали они выпиливать дверь или нет, но, когда они включили пилу, я почувствовала запах бензина и открыла. С этого момента я больше не могла пользоваться телефоном: мне не разрешали позвонить адвокату, спросить где он, сказали, что не обязаны его предоставлять, и пытались заставить меня подписать документы. Я подписала бумагу о том, что ознакомилась с постановлением, но больше ничего подписывать не стала.

— То есть ты не давала расписку о неразглашении?

— Нет, я не давала подписку, потому что на тот момент адвокат еще не приехал, он прибыл спустя 50 минут после начала обыска. Так что следователь просто указал в каком-то акте, что я отказалась дать подписку.

— О каких деталях обыска ты не можешь рассказать?

— Насколько я понимаю, я не могу говорить, какой состав, какая команда ведомств меня обыскивала, что искали, что у нас забрали,  cодержание протокола обыска, который я подписала. Я спросила следователя: «Если вы захотите забрать мой компьютер, то имейте в виду, что на нем моя диссертация, над которой я работала несколько лет. Если мой научный руководитель спросит меня, где текст моей работы, что мне ему ответить?». Следователь сказал: «Скажи всем, что у тебя сломался компьютер и телефон». Я ответила: «Хорошо, я тогда всем буду говорить, что телефон и компьютер сломались во время обыска».

— Сколько длился обыск?

— Он закончился около шести часов вечера, а потом до 20:30 составляли и подписывали документы.

— Сколько времени они пытались попасть в квартиру?

— Примерно 40 минут: они пытались уговорить меня выйти, но я не вышла и за это время успела поговорить с Евгением Смирновым.

— У тебя был собран тревожный чемоданчик на такой случай? 

— Нет, я просто знала, что ничего и никогда нельзя подписывать без адвоката и обязательно использовать любую возможность, чтобы позвонить адвокату, сообщить ему о проблеме и попросить приехать. Когда силовики войдут в квартиру, это делать уже будет поздно, так что нужно позвонить заранее. Ну и когда я поняла, что Ивана задержали, первое, о чем я начала думать, — что ему нужны лекарства и что нужно позвонить родителям.

— Когда и как ты узнала об обыске и задержании Ивана? 

— Я поняла, что у него проходит обыск, потому что пришли к нам в квартиру, значит, к нему в гостиницу пришли еще раньше. О том, что его сразу не задержали, мне сказал мой адвокат. Несколько раз звонил [уполномоченный по правам человека в Санкт-Петербурге] Александр Шишлов, и следователь позволил моему адвокату с ним поговорить, потому что у них была назначена встреча. Больше ни с кем разговаривать было нельзя, я только после обыска узнала, что СМИ уже все знают. Все это время я находилась в информационной изоляции.

— Расскажи, что произошло с твоей мамой во время обыска?

— Утром где-то ближе к 9:00, не помню как, но я поняла по их поведению, что пришла моя мама. Когда она оказалась под дверью, началась какая-то суета, но они мне не сказали, что она пришла. Она была не одна, а с моей подругой. Я попросила следователя дать мне поговорить с мамой, он мне отказал. Я спросила: можно я хотя бы через дверь ее успокою? Они меня подпустили и разрешили сказать, что все нормально. Но через дверь слышно плохо, и мне пришлось повысить голос, так что я громко сказала: «Мама, со мной все в порядке, у меня здесь адвокат». А с Сашей Мелешко она знакома лично. Я смотрела в глазок, видела, что она не в очень хорошем состоянии, и повторила несколько раз, что со мной все нормально. Они сказали, что я сама довожу ее своими истерическими криками и что мои слова о том, что все в порядке, звучат неправдоподобно. Я тогда спросила, может ли адвокат выйти и поговорить с мамой, но они не разрешили, сказали, что с моей мамой все в порядке.

Но я-то знаю, когда ей плохо, даже если вижу ее только в глазок. Я знаю, какие у мамы проблемы со здоровьем: у нее астма, и, когда она нервничает, то начинает задыхаться. В глазок я увидела, что она очень часто и коротко дышит. Я хотела просто ее обнять, сказать два-три слова — у меня нет никакого статуса в деле, я не свидетель, не подозреваемая. Я ему [следователю] говорила: «У нее сейчас будет приступ, и она не дай бог умрет, я знаю, что может с ней произойти. Пустите меня к ней». Мне до сих пор непонятно, почему следователь не дал мне этого сделать. Никакой угрозы интересам следствия здесь не было.

Прошло минут 20, и после этого они попросили принести стакан воды. То есть все это время она была на лестнице, ей было плохо и она стала терять сознание. Они в ответ начали над ней глумиться и сказали ей, что она, как выпускница Щукинского училища, устроила спектакль. Она упала, но они даже не помогли ей подняться. Об этом мне рассказала моя подруга, которая находилась с ней в этот момент. Она же вызвала скорую, и маму увезли в Мариинскую больницу в состоянии средней тяжести. И я считаю, что вина за это лежит, в первую очередь, персонально на следователе, который не дал возможности нормально поговорить с мамой. Получается, у нас мнимые интересы следствия важнее человеческой жизни и здоровья.

— А когда они попросили стакан воды, ты поняла, что это для мамы?

— Конечно, поняла. Я просила выйти к ней, чтобы понять, что происходит, но меня никто не пустил. И весь день я просила позвонить родителям, сказать, что со мной все в порядке, и узнать, как они. Я не могу понять, почему при них же я не могла позвонить маме по громкой связи или поговорить с ней в их присутствии? Их поведение по отношению к ней было совершенно недопустимо.

— В новостях писали, что твоей маме диагностировали микроинсульт.

— В справке написано очень много медицинских терминов, я не очень понимаю, что они значат. Полностью раскрывать весь список я бы не хотела (в выписке указано, что в больницу ее доставили в состоянии средней степени тяжести с признаками нарушения кровообращения мозга. Инсульт диагностирован не был. — Прим. «Холода»). Но она до сих пор очень переживает: и вчера плакала, и сегодня тоже плачет. Я пытаюсь у нее узнать подробности того, что произошло, и она плакала, пока рассказывала. Насколько жестоко нужно поступить с человеком, который вообще ни при чем?

— Почему она отказалась от госпитализации?

— Когда ты лежишь в больнице, это непривычная обстановка, в которой тебе лучше не становится, если ты переживаешь. Она поехала домой и начала делать уборку, отвлекать себя делами. К ней пришла знакомая, с которой они поговорили, ей было так легче переключиться, чем если бы она осталась лежать в больнице. Если тебя трясет от ужаса, лучше оказаться в привычной для тебя среде и состоянии. 

— Когда ты смогла ее увидеть?

— Когда обыск был закончен, а протоколы подписаны, где-то в 21:30 я была у нее. То есть 12 часов она была без связи со мной.

— C ней живет твой отчим, у которого тоже проблемы со здоровьем. Как он перенес ситуацию с обысками?

— Перенес спокойно, но я за него переживала очень сильно, потому что он принимает лекарства, чтобы не нервничать, поскольку из-за стресса у него поднимается давление. А у него проблемы с сердцем.

— Как ты чувствовала себя после обыска и после того, как прочитала новости после ухода силовиков?

— По разговорам в комнате я примерно понимала, что происходит, мой адвокат сразу мне пояснил, что такое 310 статья УК и что хотят от моего мужа, но, как мне кажется, ФСБ интересует не то, что он что-то разгласил. Больше всего им было интересно посмотреть на нашу жизнь, обыскать, вытащить все, что им было нужно, и касательно возбужденного дела и в целом по деятельности Павлова. С Иваном я вышла на связь, только когда он уже приехал домой, это было примерно в полчетвертого утра. Я была просто очень сильно уставшей.

— Как силовики вели себя по отношению к тебе?

— Они вели себя более менее корректно, у нас дома порядок. Я видела фотографии из офиса «Команды» после обыска, и там, конечно, себя так тактично никто не вел. У нас дома они вытаскивали коробки, перебирали их и все ставили на место, вытаскивали документы и книги и ставили все в том же порядке, в котором доставали. В целом, они вели себя вежливо, не грубили, а когда один из них хотел рассказать пошлый анекдот, он спросил у меня разрешения, но я отказалась.

— Как ты сейчас себя чувствуешь?

— После обыска я дождалась Ивана, мы поговорили с ним, легли в полшестого утра. Я просыпалась несколько раз, все тело было напряжено, но на следующий день после обыска мы уже более или менее нормально уснули. Сначала было ощущение, что ты на пределе, а в субботу уже отошли немного.

— Ты опасаешься сейчас за свое будущее, думаешь об эмиграции?

— В принципе я бы хотела уехать, потому что моя вера в светлое будущее в России исчерпана, но я понимаю, что мой муж не очень готов к этому и он, наверное, не очень хочет уезжать. Есть мечты о жизни в другой стране с мягким климатом, но пока мы никуда не собираемся. Да и новую профессию я выбрала такую, чтобы можно было работать из любой точки мира. Но мысли о переезде есть не потому, что страшно жить здесь, — нет, просто есть желание, как и у любого современного человека, пожить в разных местах и, наверное, мне бы хотелось, чтобы мои дети росли в другой стране.

— Ты бы хотела, чтобы твой муж сменил работу на более безопасную?

— Я бы просто хотела, чтобы у него была менее нервная работа, потому что ему 50 лет, и я бы хотела, чтобы он меньше переживал, чтобы он был менее занят. Сейчас у него тяжелая работа с большой нагрузкой на здоровье. Было бы здорово через 10 лет уехать в Италию, жить у моря. Но это тоже не из-за страха жизни в России, а просто хочется улучшить качество жизни: стабильно зарабатывать и поменьше работать. Хотелось бы развиваться не в борьбе, а в какой-то мирной обстановке. 

— Расскажи, кем ты сейчас работаешь?

— Сейчас я работаю персональным стилистом, прохожу повышение квалификации и параллельно работаю помощником у известного европейского стилиста. Это созидательная деятельность, не связанная с политикой, и это для меня важно, потому что, думаю, красота убила гораздо меньше людей, чем политика. Мне нравится радовать людей, открывать в них много неожиданных качеств, помогать им найти себя. Это возможность сделать каждого отдельного человека чуть-чуть счастливее. 

— Кем ты работала до этого?

— Я работала помощником генерального консула в Генеральном консульстве Норвегии.

— Какие у тебя политические взгляды? 

— Они во многом совпадают с политическими взглядами моего мужа. После окончания университета я работала в аналитическом отделе аппарата петербургского омбудсмена Александра Шишлова. Эта работа напрямую связана с демократическими и либеральными ценностями. Но я никогда не вступала ни в какую публичную полемику. Одно дело — спорить на эту тему в профессиональном сообществе, другое дело — на фейсбуке разводить бессмысленные дискуссии. У меня никогда не было желания обсуждать даже новости в соцсетях, потому что я не вижу в этом никакой практической ценности. Как профессионал, я выражала свою позицию на научных мероприятиях, а на днях я прошла предзащиту кандидатской диссертации в Высшей школе экономики на тему «Экспертное участие в принятии политико-управленческих решений в сфере прав человека».

— Что ты сейчас думаешь о ситуации в стране?

— Я считаю, что у нас гибридный режим, который ограничивает возможность гражданского участия и обратной связи от граждан к власти. Полное отсутствие диалога. Да, он активно имитируется с помощью всяких общественных советов и так далее, но это не имеет ничего общего с реальными демократическими механизмами. И, конечно, в этом плане мне мало что нравится. Я хожу на выборы и считаю, что только при сменяемости власти возможно соблюдение прав человека и законодательства в целом. 

— Как вы познакомились с Иваном Павловым?

— Мы познакомились в суде, когда я работала в аппарате Шишлова, когда Фонд свободы информации оспаривал признание его «иностранным агентом». Мы вместе с начала 2016 года и поженились осенью 2017 года. Когда меня спрашивают о том, как я познакомилась со своим мужем, я говорю: «Где же еще можно познакомиться с адвокатом, если не в суде?». Я тогда ходила просто наблюдать за процессом как сотрудник аппарата омбудсмена. Помню, что тогда очень сильно переживала, потому что все аргументы были в пользу фонда, и я была уверена, что суд признает действия Минюста незаконными.  Помню, как Иван поразил меня своими блестящими выступлениями. И когда этого не произошло, я поняла, что в нашей стране происходит на самом деле. Мне было 24 года. 

Для меня это было большим шоком: я как раз специализировалась на правах НКО, это была моя тема, с которой я работала в аппарате, и я свято верила, что ситуация не будет такой печальной. Но тогда я поняла, что все наши усилия полностью игнорируются властью, и у меня пропал интерес к работе в сфере прав человека в государственной структуре. 

И в этот кризисный период мы как раз и познакомились с Иваном. Летом 2016 года я ушла из аппарата, потому что поняла, что моя работа там не имеет никакого смысла. Я подумала, что в дипмиссии будет гораздо легче строить мосты между людьми, но я ошибалась. 

— Почему?

— Потому что я считала, что многие миролюбивые инициативы направлены на сотрудничество — например, мы организовали с омбудсменом и консульством Нидерландов круглый стол по Стамбульской конвенции и правам женщин — и здесь можно найти диалог, перенимать практики о том, как разрешить конфликты, защищать женщин. У нас политика вроде ориентирована на защиту материнства и детства! На том мероприятии никто и ничего не навязывал, все было совершенно дружелюбно и дипломатично. Но после этого вышел телесюжет, очерняющий консульство, о том, что мы пытались навязать [западные ценности], что Норвегия ведет себя недружественно по отношению к России и чуть ли не пытается отвоевать себе Архангельскую область. Пропагандисты постоянно преследовали моих руководителей, и меня тоже показывали по телевидению в неприятных сюжетах. И я поняла, что даже в сфере защиты женщин и детей наше государство не настроено общаться ни с кем.